Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
Граф Виельгорский охотно повторял этот рассказ при каждом случае, но Глинка, прощаясь, пожал ему руку с особым уважением.
…А 27 августа 1827 года «Северная пчела» описывала плавучую серенаду так:
«Благовоспитанные люди лучших фамилий, собираясь к одному своему приятелю, живущему на Черной речке, занимались в свободные часы музыкою. Все временные жители Черной речки с нетерпением ожидали сих музыкальных вечеров и, прогуливаясь, наслаждались прелестными звуками мелодий. Любезные музыканты из рыцарской вежливости вознамерились на прощание угостить своих соседей и милых соседок серенадою. 21 августа в 9 часов вечера появился на тихих водах Черной речки катер, украшенный зажженными фонарями. Под зонтиком
Сочинял это описание издатель «Пчелы» Фаддей Венедиктович Булгарин. Увеселение, предпринятое светской титулованной молодежью, привлекло его сочувственное внимание. Он даже не рассчитывал на какую-нибудь непосредственную для себя выгоду, но зорко смотрел в будущее. Золотая молодежь, сегодня невинно развлекающаяся музыкой, может занять завтра придворные или иные внушительные посты. Правда, душой всего предприятия был какой-то титулярный советник из захудалого ведомства путей сообщения. Но здесь Фаддей Венедиктович, дабы не портить картины, применил испытанную фигуру умолчания.
И вдруг сам граф Виельгорский, столь близкий к высочайшему двору, обмолвился вскоре после серенады:
– Тот маленький маэстро, что сидел на корме и так ловко управлял хором и оркестром, а еще лучше сам аккомпанировал на фортепиано, – настоящий музыкант! Музыкант par excellence [14] ! Первый раз вижу такое чудо между аматёрами!
Фаддей Венедиктович слегка побледнел, кляня свой пагубный недосмотр. Но описание серенады было уже напечатано. И мужественный журналист успокоил себя тем справедливым рассуждением, что одна музыка не делает ни погоды, ни карьеры в высшем свете.
14
По избранию (франц.).
А Глинки уже не было в Петербурге. Вся пловучая серенада, пересев на тройки, мчалась в дальнее поместье Марьино.
Глава шестая
В просторной, отделанной мореным дубом столовой Марьинского барского дома стол накрыт для завтрака на тридцать приборов.
Давно пробил колокол, сзывающий гостей и домочадцев, и все они давно собрались, но никто не садится за стол. Никто не смеет нарушить благоговейной тишины. Только очень нетерпеливый гость бросит украдкой взор на двери, ведущие в апартаменты хозяйки Марьина, княгини Голицыной, и снова замрет в томительном ожидании. Даже Фирс Голицын, попав в эту столовую, стоит молча, будто присутствует на торжественном богослужении.
– Доколе будет продолжаться сия пантомима? – тихо спрашивает у Фирса Глинка.
– Терпение! – шепчет ему Фирс. – Завтракать у grande-m`ere [15] , конечно, скучновато, зато какой здесь театр…
Фирс не успевает закончить и снова замирает в почтительной позе. За дверями слышатся голоса, двери в столовую широко распахиваются.
– Их сиятельство! – возглашает дворецкий.
В столовую вступает целое шествие. Две старухи приживалки, пестро разряженные, встают по бокам двери и приседают в низком поклоне. Две особы неопределенного возраста идут во второй паре и тоже приседают на ходу, непрестанно оборачиваясь к княгине.
15
У бабушки (франц.).
Сановная властительница Марьина, постукивая костылем, медленно выступает среди свиты. Голова ее трясется при каждом шаге; лицо, оттененное заметными черными усами, поражает мертвой желтизной. Сиятельную старуху можно принять и за восковую раскрашенную куклу и за ночное привидение, а еще более – за покойницу, восставшую из гроба.
Шествие движется по столовой. Среди этого скопища старух вдруг расцветают, как цветы на могиле, юные воспитанницы княгини. Их подневольная юность еще больше подчеркивает надменную спесь полумертвой старухи.
Фирс Голицын почтительно склоняется перед княгиней и представляет своих приятелей.
– Кто таков? – глухим, отрывистым голосом восклицает старуха, не разобрав фамилии Глинки, и голова ее начинает усиленно трястись.
Фирс громко повторяет, но княгиня не проявляет более интереса к собственному вопросу. Ее поспешно усаживают в золоченое бархатное кресло.
Столовое серебро и хрусталь ослепительно сияют на белоснежной скатерти. Бритые лакеи бесшумно передвигаются вокруг стола. Седовласый дворецкий невидимо дирижирует этой симфонией, в которой слились воедино игра солнечных лучей, пышные краски костюмов, уродливый грим приживалок и аромат сменяющихся блюд. Но именно здесь надобно ввести существенную поправку в изысканную симфонию. Кушанья, подаваемые к столу кавалерственной дамы пяти царствований, свидетельствовали не столько об искусстве поваров, сколько о чудовищной скаредности княгини. Может быть, только эта неутоленная страсть и поддерживала жизнь в ее полумертвом теле: завтрак был попросту плох, если говорить правду.
– Ну, выпьем кваску, коли нет вина, – говорил, вздыхая, Феофил Толстой.
Молодежь, сидевшая на дальнем конце стола, выпила квасу из хрустальных бокалов, добродушно посмеиваясь. Едва этот смех долетел до княгини, она сердито ударила о пол костылем, а голова, украшенная пышным чепцом, затряслась еще сильнее, не то от гнева, не то от немочи.
Молодежь утихла. Фирс Голицын продолжал шепотом развлекать приятелей:
– Обратите внимание на ту плутовку, что стоит слева от кресла княгини. Клянусь, эта лукавая скромность сулит рай счастливцу.
Воспитанница, о которой шла речь, поймала красноречивый взгляд молодого человека и вспыхнула. Чтобы не выдать себя, бедняжка низко склонила голову.
Завтрак, похожий на пиршество в паноптикуме, продолжался. Среди гостей княгини были изъеденные молью титулованные старички, доставлявшиеся в Марьино для летнего увеселения сиятельной хозяйки Марьина. Здесь, на лоне природы, они составляли приличное общество за трапезой, а вечером приглашались к карточному столу.
Карты! Когда-то они были страстью красавицы. Теперь для полуслепой старухи изготовляются на петербургской фабрике особые колоды. Теперь она выигрывает у титулованных теней прошлого не более пяти рублей ассигнациями за целый вечер, а проиграв пятиалтынный, сердится и не платит.
Глинка, слушавший рассказы Фирса Голицына, приглядывался к княгине, пытаясь угадать, что же оставило былой красавице безжалостное время.
А старуха, приподнявшись в кресле, вдруг вытянулась во весь рост и стала еще более похожа на привидение. Даже костыль ее ударил о пол таинственно и приглушенно. Церемониальный завтрак был окончен.
– Теперь мы свободны! – радостно возвестил приятелям Фирс, и молодые люди удалились в отведенные им комнаты.
Лакей Голицына внес дорожный погребец. За стаканом вина молодые люди вздохнули с облегчением.