Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
Не спеша катилась по дороге тележка, тихо напевал песню ямщик-финн. Никто не мешал ему, никто не перебивал. Много песен перепел он до ночлега. На станции ямщик завел лошадей в конюшню, задал им корму и хотел было расположиться на вольном воздухе, но в помещении для проезжающих скрипнула дверь. На крыльце появился зябкий седок, кутавшийся всю дорогу в пальто, и пошел к конюшне. Удивленный ямщик поднял голову. Молодой человек шел прямо к нему.
Через час Анна Петровна Керн, привлеченная пением, застала у конюшни странную картину. Ямщик пел, Глинка проворно переводил песню на ноты. Оба трудились с необыкновенным воодушевлением. Глинка заметил наконец Анну Петровну и обернулся
– Удивительная песня! Вы слышали?
– Я слышала несколько полудиких и меланхолических тонов, только и всего, – ответила Керн.
– Неужто не слышите вы, как отразилась в этих тонах душа финна? Только побывав здесь, можно оценить всю полноту этих звуков.
Глинка потащил ямщика в комнату и заставил его петь еще раз.
Степенный Симон Яковлевич впервые в жизни встретил седока, который, должно быть, кое-что смыслил в песнях его родины. Сам-то Симон Яковлевич всегда знал, что нет песен лучше тех, которые рождаются под шум лесов или на берегу светлого озера. Он всегда знал, что дружат эти песни только с честными людьми, а хмурые с виду люди нараспашку раскрывают им свое сердце.
Симон Яковлевич пел с увлечением. Но дамы и господа, расставаясь с ямщиком, хвалили его не за песни, а за то, что он усердно исполнял обязанности возницы, переводчика, гида, и щедро его наградили. Только молодой человек, который переводил песни на бумагу, горячо жал ему руку и что-то долго говорил. Но что именно говорил молодой человек, Симон Яковлевич плохо понял. Так и отправился ямщик восвояси, а песня умчалась с проезжим в Петербург.
Но и по приезде в столицу Глинка не расстался со своей добычей. Песня превратилась в фортепианную пьесу. На вечерах у Дельвига Глинка охотно исполнял «Грузинскую песню», а на смену ей являлась гостья из Финляндии. В альбоме русского артиста заполнилась еще одна страница, хотя никто не мог сказать, какую роль призван сыграть этот дорожный листок.
– На что вам эта песня? – спрашивал у музыканта Дельвиг. – Куда вы ее предназначаете?
– Никакого определенного применения ей не вижу, – отвечал Глинка, – но если когда-нибудь захочу явить в музыке финна, тогда нигде не найду более характерного, чем в этой песне.
Глава восьмая
К русской столице медленно приближалось пышное посольство. Персидский принц Хозрев-Мирза должен был принести официальные извинения императору России за убийство русского посла.
Царь назначил аудиенцию Хозреву-Мирзе. Словно сошедший с оперной сцены, двигался к Зимнему дворцу царственный посол в сопровождении придворных. Перед экипажами шли скороходы и камер-лакеи, за экипажами – военные эскорты.
Николай милостиво беседовал со знатным гостем. После аудиенции в честь посольства были устроены увеселения и празднества. В воздух взлетали фейерверки, на домах сияли огни иллюминаций. Персидский принц охотно участвовал во всех церемониях и, сколько позволяли правила восточного этикета, загадочно улыбался. Посвященный в тайну убийства Грибоедова, Хозрев-Мирза имел все основания удивляться тому, как равнодушно русское правительство к убийству собственного посла. В Зимнем дворце спешили опустить занавес над трагедией, чтобы укрыть вдохновителей убийства.
Камер-юнкер Штерич по придворной должности был командирован нести дежурство при особе Хозрева-Мирзы. Но преданный музыке Штерич не обнаружил ничего для себя интересного в молчаливом и замкнутом персидском принце. Другое дело – третьестепенные секретари и переводчики, во множестве находившиеся в посольской свите. Как они пели!
Восторженный Штерич не мог наслаждаться в одиночестве. Почтенная мать камер-юнкера могла думать, что ей угодно. В назначенный день на квартире у Штерича появились персы-певцы и стали собираться друзья хозяина.
Восточные гости охотно пели, им аплодировали и снова просили петь. Становилось все шумнее. Высокий, стройный перс оказался знатоком народной песни. Среди петых им песен были и те напевы, которые легче птицы перелетают через рубежи, которые без слов понятны человеческим сердцам.
Иранец низко кланялся в ответ на восторги слушателей и усердно отказывался от угощения, которое было так обильно по русскому обычаю.
А потом к роялю подошел один из приятелей хозяина. Прошла короткая минута, и на лицах персов проступило сначала недоумение, потом восхищение. Перед ними снова ожили только что петые мелодии. Их нельзя было не узнать, и в то же время они жили какой-то новой жизнью. Импровизация продолжалась довольно долго, но еще дольше должен был объяснять гостям Штерич, что за роялем сидит русский музыкант, по фамилии Глинка, никогда не бывавший в Персии. В этом должен был не раз поклясться восторженный Штерич.
Но тут приступил к делу сам русский музыкант. Он объяснялся через переводчика и даже сам вспоминал некоторые персидские слова, заученные им еще в пансионе, чем еще больше удивил заезжих певцов. А суть рассказа сводилась к тому, что русскому музыканту уже приходилось слышать схожие песни на Кавказе. Дальше начался совсем необычный разговор о путях-дорогах, по которым путешествуют песни от народа к народу.
В тетрадях Глинки собирались многие напевы, почерпнутые в странствиях – и в угрюмых финских лесах, и на просторах Украины, и у Кавказских гор. Теперь он особо отметил одну из песен, петых персами. Когда-нибудь и ей предстоит явиться в свет. Ведь русский витязь Руслан посетит многие страны. Вокруг его песен будут сплетаться напевы многих народов. Свободное искусство русского народа все их сбережет.
Когда критики не поняли Руслановой поэмы, Пушкин указал им: «Там русский дух, там Русью пахнет». Но сколько ни перебирает свои романсы Михаил Глинка, еще не может применить пушкинские слова к собственным пьесам.
– Ни часу отсрочки! – повторяет он себе и трудится над новой песней, взятой у Дельвига:
Не осенний мелкий дождичекБрызжет, брызжет сквозь туман…На дворе действительно стоит вместо зимы гнилая петербургская осень. Дождь и сырость. Редко удается Глинке выбраться к Дельвигам, а если и выберется, то слышит нерадостные вести. Хулители Пушкина все яростнее лают на него из журнальных подворотен. «Северная пчела» злобной шавкой бросается на «Онегина». В Москве в «Вестнике Европы» не задумываясь объявили: «Поэзия Пушкина есть просто пародия». Пушкин написал «Полтаву» – и «Полтаву» хулят. Продажный перемёт Фаддей Булгарин печатает бездарный антинародный роман о чужеземном наймите Дмитрии-самозванце, а «Борис Годунов» Пушкина все еще не может увидеть свет.
– Когда же увидим трагедию Александра Сергеевича в печати? – спрашивал Глинка у Дельвига.
– Давно подозреваю, что и здесь дело не обошлось без Булгарина, – отвечал Антон Антонович. – Никто, как он, строчит доносы на «Бориса Годунова». Да и то сказать: неосторожен Пушкин, ох, как неосторожен! Насчет царя Ирода ни слова не изменил…
– Антон Антонович, – перебила Софья Дельвиг, – доколе же ждать нам музыки Михаила Ивановича?
– Сейчас, Сонюшка, сейчас. Мы вот только минутку…