Тысяча душ

Писемский Алексей Феофилактович

– Ах, боже мой! Скажите! Боже мой!
– начала она восклицать вслух, двигаясь на кресле, так что сидевшая с ней дочь, девушка лет семнадцати, покраснела за нее.

– Мамаша, не говорите так громко! Все смотрят, - сказала она; но председательша не унималась.

– Ах, боже мой, боже мой!
– продолжала она стонать и шевелиться.

Впрочем, надобно сказать, что и вся публика, если и не так явно, то в душе ахала и охала. Превосходную актрису, которую предстояло видеть, все почти забыли, и все ожидали, когда и как появится новый кумир, к которому устремлены были теперь все помыслы. Полицейский хожалый первый завидел двух рыжих вице-губернаторских рысаков и, с остервенением бросившись на подъехавшего в это время к подъезду с купцом извозчика, начал его лупить палкой по голове и по роже, говоря:

– Убирайся, шваль этакая! Не видишь, кто едет?

– Позвольте, почтеннейший, что ж такое? Мы сами только что подъехали, начал было возражать купец.

– Убирайся!
– крикнул хожалый и с неистовством оттащил лошадь

извозчика в сторону. Вице-губернатор подъехал. Скромно и несколько сгорбившись, вошел он в сени. Довольно почтенной наружности частный пристав, имевший собственно тут свой пост и только было сбиравшийся выкурить папироску, презентованную ему вместе с рюмкой водки содержателем буфета, при виде управляющего губернией побледнел и бросил папироску на пол. Перед ложей губернатора Калиновича встретил сам полицеймейстер и хотел было отворить в нее дверь, но вице-губернатор отрицательно мотнул головой и прошел в кресла. Появление его в зале сопровождалось полным эффектом. Все взоры направились на него, и все как бы приняло несколько официальный вид. Председатель казенной палаты всеми силами души желал, чтобы он заговорил с ним первым. Один из любимых писцов старого губернатора нарочно перебежал с своего места на другое, чтоб попасть на глаза вице-губернатору, и когда попал, то поклонился ему в пояс. Даже ленивый магистр привстал и кивнул Калиновичу головой с значительной улыбкой. Он отвечал ему тоже улыбкой. Инженерный поручик, еще за минуту перед тем так неосторожно про него сказавший, отдал теперь почтительный поклон, приложив руку по форме ко лбу. Прекрасный пол - и тот, в настоящем случае, снова доказал старую истину, что ничто в глазах его не поднимает так мужчину, как публичный и официальный успех. Даже m-me Потвинова, которая, как известно, любит только молоденьких молодых людей, так что по этой страсти она жила в Петербурге и брала к себе каждое воскресенье человек по пяти кадет, - и та при появлении столь молодого еще начальника губернии спустила будто невзначай с левого плеча мантилью и таким образом обнаружила полную шею, которою она, предпочтительно перед всеми своими другими женскими достоинствами, гордилась. Но еще с большим волнением забилось сердце у пожилой девственницы, родной сестры управляющего палатой государственных имуществ. В начале этой части она была влюблена в приезжавшего по набору флигель-адъютанта, а потом тайно влюбилась в вице-губернатора и в своей полусумасшедшей экзальтации безусловно оправдывала все его действия, к величайшему неудовольствию своего брата. На сцене тоже засуетились. Содержатель, смотревший в дырочку занавеса, когда Калинович сел на свое место, хлопнул что есть силы в ладони - и музыканты заиграли, а вскоре и занавес поднялся. Театр представлял сельский вид с бедной хижиной. Актер, игравший роль глупого сына управителя, только что не кувыркался, стараясь смешить публику, - однако никто не смеялся. Вышел потом Неизвестный, в высочайших воротничках и повесив голову. Первому трагику захлопали. С притворною злобою стал говорить он о ненавистных ему людях с своим лакеем, которого играл задушевнейшим образом Михеич, особенно когда ему надобно было говорить о г-же Миллер; но трагик с мрачным спокойствием выслушивал все рассказы о ее благодеяниях старому нищему, которому, в свою очередь, дав тайно денег на выкуп сына, торжественно ушел. Ему опять похлопали. Декорация потом переменилась и представила комнату в замке. Вошла Настенька, в роли несчастной Эйлалии, скрывавшейся под именем г-жи Миллер. Мужчины в креслах сейчас же захлопали; дамы с любопытством уставили на нее лорнеты; Козленев аплодировал как сумасшедший. Любимый писец старого губернатора, гораздо более занятый созерцанием своего нового начальника, чем пьесой, заметил, что у вице-губернатора задрожала голова. Настенька тоже была сконфужена: едва владея собой, начала она говорить довольно тихо и просто, но, помимо слов, в звуках ее голоса, в задумчивой позе, в этой тонкой игре лица чувствовалась какая-то глубокая затаенная тоска, сдержанные страдания, так что все смолкло и притаило дыхание, и только в конце монолога, когда она, с грустной улыбкой и взглянув на Калиновича, произнесла: "Хотя на свете одни только глаза, которых я должна страшиться", публика не вытерпела и разразилась аплодисментом. Козленев, вовсе уж не шутя и не стесняясь тем, что сидел в ложе, стучал руками и ногами. Даже председатель казенной палаты, забыв мысль о новом губернаторе, проговорил почти вслух: "Хорошо, очень хорошо!", а любимый губернаторский писец опять заметил, что на глазах вице-губернатора, молчавшего и не хлопавшего, заискрились слезы. Словом, сколько публика ни была грубовата, как ни мало эстетически развита, но душа взяла свое, и когда упал занавес, все остались как бы ошеломленные под влиянием совершенно нового и неиспытанного впечатления, не понимая даже хорошенько, что это такое. В первый еще раз на театральных подмостках стояла перед ними не актриса, а женщина, с такой правдой страдающая, что, пожалуй, не встретишь того и в жизни, где, как известно, очень много притворщиц. Во втором действии артистка еще более поразила своих зрителей. Как светская женщина, говорила она с майором, скромно старалась уклониться от благодарности старика-нищего; встретила, наконец, своих господ, графа и графиню, хлопотала, когда граф упал в воду; но в то же время каждый, не выключая, я думаю, вон этого сиволапого мужика, свесившего из райка свою рыжую

бороду, каждый чувствовал, как все это тяжело было ей. Все почти молодые женщины ясней поняли, что и они, по большей части, осуждены так же притворяться поняли это и потихоньку отирали слезы. Экзальтированная сестра управляющего палатою государственных имуществ, откинувшись на задок кресла, произнесла:

– Нет, это невозможно! Я бы на ее месте не вынесла!

С концом этого акта ужасно всех интересовало, что ж дальше будет.

– Чудесная актриса, чудесная!
– слышалось всюду.

– Мила, чрезвычайно мила!
– подтверждали дамы.

– Я только такую в Варшаве и видел, когда мы там стояли; а то ни в Петербурге, ни в Москве нет такой, - рассказывал почти всем председатель казенной палаты.

Калинович сидел, опустив голову.

В третьем акте драма начала развязываться. Графиня делает бедной Эйлалии предложение от своего брата, честного майора. Отказать никаких нет причин, но она не может его принять, потому что считает себя мало еще пострадавшею.

– Не слыхали ли вы чего-нибудь о баронессе Мейнау?
– спрашивает она.

– Да, - отвечала ей графиня, - мне помнится, что я что-то слышала об этой твари... Она, как мне говорили, сделала несчастным честнейшего человека.

– Самого честнейшего!
– подтвердила Настенька и взглянула на Калиновича.

– Она убежала от него с каким-то негодяем, - продолжала графиня.

– Так, - подтвердила Настенька, - но!..
– произнесла она, захлебываясь от рыданий.
– Но...
– повторила она, бросаясь на колени, - не выгоняйте меня, дайте мне местечко, где бы я могла спокойно умереть.

– Бога ради вы?
– спросила растроганная графиня.

– Эта тварь - я, - отвечала Настенька глухим голосом.

Публика захлопала было, но опять как-то торжественно примолкла и стала слушать.

– Я уверяю вас, что я буду молчать, - говорила графиня, поднимая ее.

– А совесть? Совесть разве замолчит когда-нибудь?
– произнесла Настенька.

Публика не выдержала более и загремела рукоплесканиями. С каким-то отчаянным хладнокровием начала бедная женщина доканчивать свою исповедь.

– А у меня был любви достойный супруг, - говорила она.

– Ободритесь!
– утешала ее графиня.

– Бог знает, жив ли он теперь или умер.

– Взор ваш становится страшен!
– говорила ей графиня. И в самом деле, взгляд Настеньки как бы помутился.

– Для меня он умер!
– произнесла она, опуская руки.
– У меня был отец, - продолжала она, - и печаль по мне умертвила его...

Аплодисмент снова раздался. Вице-губернатор отвернулся и стал смотреть на губернаторскую ложу. Впечатление этой сцены было таково, что конец действия публика уже слушала в каком-то утомлении от перенесенных ощущений. Антракт перед четвертым действием тянулся довольно долго. Годнева просила не поднимать занавеса. Заметно утомленная, сидела она на скамейке Неизвестного. Перед ней стоял Козленев с восторженным выражением в лице.

– Послушайте, mademoiselle Минаева, прелесть!.. Чудо!..
– говорил он. Это божественно, как вы играете. Я - наперед вы знайте - непременно в вас влюблюсь.

– А я в вас не влюблюсь - вы тоже наперед это знайте, - отвечала нехотя Настенька и взглянула на декорации, между которыми стоявшие актеры вдруг вытянулись и появилась сухощавая фигура вице-губернатора.

– Послушайте, - начала она торопливо, - подите туда, к себе, в ложу... оставьте меня: я устала, и мне еще очень трудный акт предстоит.

– Что ж, я вам мешаю, сокровище мое?
– воскликнул с упреком Козленев.

– Ну да, мешаете! Ступайте - я этого требую... несносный!
– говорила Настенька.

Козленев пожал плечами.

– Послушай, ты, чертенок!
– обратился он к одному из рабочих мужиков. Спусти меня в этот провал: иначе я не могу уйти отсюда!

– Спусти его, Михайло, поскорей только; я тебе целковый дам, подхватила Настенька.

– Сейчас!
– отвечал мужик и, проворно сбежав, начал опускать Козленева.

– Иду в ад и буду вечно пленен!
– воскликнул он, простирая руки кверху; но пол за ним задвинулся, и с противоположной стороны вошел на сцену Калинович, сопровождаемый содержателем театра, толстым и оборотливым малым, прежде поверенным по откупам, а теперь занимавшимся театром.

– Как здесь, однако, хорошо! Я никогда тут не бывал!
– говорил вице-губернатор, обводя глазами.

– Слава богу, хорошо теперь стало, - отвечал содержатель, потирая руки, - одних декораций, ваше превосходительство, сделано мною пять новых; стены тоже побелил, механику наверху поправил; а то было, того и гляди что убьет кого-нибудь из артистов. Не могу, как другие антрепренеры, кое-как заниматься театром. Приехал сюда - так не то что на сцене, в зале было хуже, чем в мусорной яме. В одну неделю просадил тысячи две серебром. Не знаю, поддержит ли публика, а теперь тяжело: дай бог концы с концами свести.

– Конечно, поддержит. У вас прекрасно играют, - отвечал Калинович, - я, однако, подписался на кресла и на ложу, а не расплатился еще: тут ровно так!
– прибавил он, подавая антрепренеру триста рублей серебром.

У того задрожали руки.

– Хорошо играют, ваше превосходительство, - продолжал он, не зная от радости, что говорить, - труппа чистенькая, с поведеньем! Ко мне тоже много артистов просилось, и артисты хорошие, да запивают либо в картишки зашибаются - и не беру. Я лучше дороже заплачу, да по крайней мере знаю, что человек исправный.