Тысяча и один день (сборник)
Шрифт:
Массовый бунт был заранее обречен. Побег небольшой группы – возможен.
Сначала их было семнадцать. Ах, как не хватало Тима Молнии с его умением телепортировать! Даниил Брудастый по прозвищу Крокодил получил штык-нож в живот за мгновение до того, как сломал караульной резервистке хлипкую шею. Выстрела не последовало: в охране лагеря не числилось профессиональных военных, а наспех подученные резервистки плохо знали свое дело. Завладев оружием, шестнадцать эксменов ушли в тайгу. К исходу суток их осталось уже тринадцать, но они оторвались от погони. Шли неделю, держа курс на восток, избегая пустошей, обходя гиблые болота, боясь развести огонь, боясь подстрелить дичь, питаясь одними ягодами, отдавая себя на съедение гнусу. Ночью сбивались в кучу и так грелись.
Лашезин знал: многие в те дни, а особенно ночи мечтали вернуться назад. Он и сам мечтал. Лучше ликвидация, чем такие мучения. Никто не признался в этом вслух, но напряжение и раздражительность росли с каждым часом. То и дело вспыхивали ссоры. Витус Смертельный Удар из-за пустяка подрался с Гойко Молотилкой, и то, что они вытворяли друг с другом, нимало не походило на красивую, но почти безопасную возню на ринге в шоу Мамы Клавы. Разнять их удалось только под угрозой оружия, и то не сразу. В тот же день – шестой, кажется – пришлось отбиваться от волчьей стаи. Выстрелы уложили четверых хищников, остальные растаяли в тайге, но не ушли далеко. Серые силуэты мелькали и справа, и слева, и спереди. Стая ждала ночи.
В сумерках пришлось зажечь костры. С убитых волков содрали шкуры, мясо резали ломтиками и жарили на палочках. Из тьмы глядели желтые светляки – попарно. На ночное нападение стая не решилась и к утру расточилась без следа.
Теперь пошли смелее – чего уж там, лучше рискнуть, чем подыхать! – и на восьмой день вышли к совсем другой реке. Два топора и ржавая двуручная пила, прихваченные из каптерки и сбереженные во время бегства, оказались как нельзя кстати. Старые лагерники оказались умелыми вальщиками леса. Еловые бревна скатили к воде и кое-как связали в плот – громоздкий, неуклюжий, непрочный, но вполне грузоподъемный.
Удивительно, но план побега в целом выполнялся. Удалиться от лагеря и вообще от всяких следов цивилизации на максимальное расстояние и в кратчайший срок можно было только водой. Река близ лагеря для этой цели никак не подходила – обнаружение сплавляющейся по ней преступной банды эксменов было бы лишь вопросом времени. Патрули на катерах и вертушках. Несколько поселков ниже по течению. Судоходство, пусть и вялое. Шансов исчезнуть – ноль.
Они не знали, как называется эта, другая река. Заключенным не положено интересоваться географией прилегающей к лагерю местности. Лагерная мифология заменяла знание, чертежи прутиком на песке – карту. Хвала мифам, дарующим решимость действовать! Вдвойне хвала мифам, не сильно отличающимся от реальности!
Плот трепало на перекатах. Расползающиеся бревна подвязывали полосами, нарезанными из волчьих шкур, лагерных роб и бушлатов. Ломались шесты. Чудо, что никто не утонул, когда неуклюжее сооружение, вынесенное на каменный клык, издало ужасающий треск, накренилось и вывалило в пенные буруны сразу пятерых, причем ни один из них не умел плавать! Первые дни на воде оказались кошмаром.
Потом река приняла справа большой приток и успокоилась. Теперь плыли больше ночами, а днем отстаивались, укрыв плот в какой-нибудь заводи под пологом ветвей и проклиная ясную сентябрьскую погоду. Вот уж воистину бабье лето – только им и на руку! Дважды слышали вертушку. Наконец зарядили дожди, серое моросящее небо опустилось к самой воде, и плыть днем стало безопасно.
На север, на север! Туда, где нет никого, где и эксмены – тоже люди! Короткие дни, долгие ночи. Плеск воды. Скрип плота. Искры первого снега, гаснущие в темной воде. Сырость и холод.
Свобода! Пела ли душа, ликовала ли? Ой, вряд ли. Лев Лашезин мог припомнить несколько случаев, когда его посещала радость, но счастье он не испытал ни разу, это точно.
А остальные? Филимон Передонов, чахоточник и доходяга, еще в лагере все уши прожужжал, будто знает, как сшить плот без веревок и гвоздей, «в кривую лапу», а на деле оказался негоден даже на то, чтобы сшибать топором сучья с заваленных лесин. Знать, врал, гад, чтобы взяли с собой, протащили сквозь тайгу, не бросили на прокорм волкам. Филимону с охотой накостыляли по шее, а он только ползал в ногах, плакал и молил: «Бейте меня, еще бейте, не бросайте только…»
Ну, пожалели, не бросили. И что? Все равно он помер от кровохарканья еще в начале зимы. И что-то не было заметно, чтобы он был шибко счастлив от осознания того факта, что помирает свободным. Тосковал, мечтал дожить до весны… Может, и дожил бы, не пустись он в бега. В лагере хотя бы больничка была и фельшеры совсем не изуверы…
А был ли счастлив Витус Смертельный Удар, когда уходил под лед, провалившись посередине реки? А Костя Смяткин, не вернувшийся с охоты, сгинувший неведомо где? Ну, мертвые – ладно… А те десять из тринадцати, что выжили, – счастливы ли?
Нет, свобода еще далеко не счастье, она только средство. Универсальное, надо сказать. Куда повернешь, туда и выстрелит. Кого прикроешь, того и защитит. И есть подозрение, что учиться обращаться с этим средством нужно с детства, а если начал с седой бороды, то обладать им, конечно, сможешь, и сохранить его сумеешь, если постараешься, а вот грамотно применить – только случайно.
Удивительная вещь: большинству людей свободы всегда мало, а ведь свобода одного есть также средство отъема свободы другого. Быть может, в этом и состоит главная ее функция?
Разговор у нодьи не клеился. Вернувшийся Гриша – дежурный коптильщик – тоже примолк и, нахохлившись, следил за процессом копчения, подбрасывая в огонь то сухих щепок, то сырых ветвей из только что принесенной охапки. Кто-то храпел. Кто-то кашлял. Кто-то яростно чесался, запустив руку под прикрывающие тело шкуры, и сдержанно подвывал от наслаждения.
Дядя Лева тоже поскреб в бороде. Грязь и короста. Хорошо еще, что вшей ни у кого нет, – в лагере исправно действовали и баня, и прожарка, да и дезинфекция бараков проводилась вовремя, по графику. У баб с этим строго. Ты, эксмен, куда менее ценен, чем они, но и у тебя есть свое законное место в обществе и кое-какие гарантированные права. На труд с оплатой, на жилье, на медицину и так далее. Даже на защиту от женской преступности. И пусть половина прав существует лишь в теории – вторая-то половина совершенно реальна! Право на санитарию, например, вполне осязаемо даже в лагере, зато неосязаемы вши.
Так что там насчет свободы? Свободу от каторжного труда не обрели, как ни старались. Свободу от вшей имели и так. Свободу от унижения? А необходимость прятаться не унижает? Свободу перемещения? Ну иди в тайгу, коли ты такой свободный, волки будут рады. А может, прав был старый привратник Вокульский, вслед за каким-то древним философом утверждавший, что свобода всегда внутри, а не вовне, и полагавший себя свободным и в рабстве?
С какой стороны ни взгляни теперь, а получалось, что без свободы жилось лучше, даже в лагере. Уж комфортнее – совершенно точно. Прежде из мест заключения бежали самые отпетые, с левой резьбой в голове. Жизнь нелегала отнюдь не сахар и, что важнее, не оптимальна в смысле продолжения борьбы. Перспектива – вот что давало силы примеряться к обстоятельствам. Нет перспективы – и нет ничего, кроме свеженарезанной левой резьбы да фиги, мучительно просящейся вон из кармана.