Тысяча миль в поисках души
Шрифт:
— Рад вас видеть, мистер.
После третьей порции «Драй мартини» уже кружится голова. Пожалуй, нам не догнать Гарри. Бармен то и дело трясет своим никелированным снарядом 76-го калибра, в котором смешивается коктейль — этот нитроглицерин, бесшумно взрывающийся в глубине вашего мозга.
— Что нового в резервации, Гарри?
— Туберкулез у Рочестеров, чесотка у мальчишки Смита, трахома у младенца Флемминга, туберкулез у девочки Гладсона, у Питерсона туберкулез в открытой форме. Тебе достаточно или продолжать?
Язык у Гарри заплетается.
Эти Рочестеры, Смиты, Флемминги, Гладсоны, Питерсоны не
Нищие индейцы неожиданно оказались богачами. Газеты прямо надрывались от смеха. Чего только не писали об индейцах! Дескать, один поставил у себя в новом доме тридцать четыре телефона, по два в каждой комнате, включая ванные и уборные. Другой будто бы купил шестнадцать автомобилей и больше всего любил ездить в похоронном катафалке.
Деньги кончились так же неожиданно, как появились.
Отец Гарри, внук вождя Соколиный глаз, был мудрее других. Он не покупал ни телефонов, ни автомашин. Он ждал, когда подрастет Гарри, его средний сын (старший умер от чахотки), чтобы дать ему образование.
Гарри стал врачом и переехал в Южную Дакоту. Каждое утро на своем «форде» он отправляется в резервацию. Индейские ребятишки — его единственные пациенты (белые предпочитают белых докторов), но и их ему хватает на целый день. С индейцев он ничего не берет: за них ему платит министерство здравоохранения.
Частенько, вернувшись из резервации, Гарри оставляет машину на заправочной станции и идет в бар «Ястреб», что напротив бензоколонки. Домой из бара он отправляется на такси (лучший вариант), а то и в полицейском автомобиле. Однажды поехал на своей машине и сильно разбил ее в трех кварталах от дома.
— Смешная история, — говорит он, хлопая по колену моего друга. — Парнишка Гейбл опять удрал из школы. Директриса интерната, эта старая сука, запирала его на ночь в чулан за то, что он мочился во сне. У мальчика больной мочевой пузырь. А в чулане крысы. Он орал там целые ночи напролет, но никто не слышал, потому что чулан в подвале. А на уроках спал. Однажды так и загремел на пол в тот самый момент, когда учительница рассказывала о Декларации независимости. Ну, не смешно ли это, Стив?
— Наисмешнейшая история, — сухо отвечает мой друг, глядя куда-то в сторону.
— Обожди, дослушай до конца, — продолжает Гарри. — За ним приехали в резервацию, а найти не могут. Только что был мальчишка и как в воду канул. Знаешь, где он прятался? Он сидел под водой в ручье и дышал через тростниковую трубочку. Каково! Сейчас лежит с крупозным воспалением легких. Мечется в бреду. Никак не может вспомнить, когда была подписана Декларация независимости. Налей-ка нам еще, приятель, по бокалу.
Мой друг делает предостерегающий жест бармену.
— Вам нельзя больше, мистер Дональд, — как можно мягче говорит бармен. — Завтра с утра вам снова нужно быть там.
Там — это за городом, где начинается коричневая пустыня, морщинистая, сухая, безжизненная и печальная, как лицо старого индейца. Там — это где туберкулезные Рочестеры,
— Ну, еще один бокал, — просит Гарри. — Последний.
Бармен, взявшийся было за никелированный снаряд, сникает под суровым взглядом моего друга.
Глаза Гарри наливаются кровью. Звенят бокалы, падающие со стойки. Мы подхватываем Гарри под руки и ведем к выходу. Бармен несет за нами докторский саквояж.
— Ума не приложу, отчего он так напивается? — говорит бармен.
— Я знал одного бармена, который разорился оттого, что много думал, — саркастически замечает мой друг.
Мы везем Гарри домой к его беременной красавице жене, которая, уже, наверное, отутюжила его докторский халат и сейчас вяжет чулочки для будущего малыша. Скоро на свет появится еще один индеец — еще один слабенький побег на поверженном дереве.
Мы везем Гарри по ночному городу. Мы проезжаем мимо автовигвама индейца, с которым поссорились днем. Все восемь восьмых его личной земли свободны, и над автобусной двустворчатой дверью горит электрическая лампочка. Двадцатый век есть двадцатый век!
Ночью в мотеле
Вечером, когда машина стоит у дверей вашей комнаты, когда из багажника вытащены чемоданы и ночные пижамы сунуты под подушку, когда ребятишки до дрожи накупались в открытом бассейне, вода которого у дна подсвечена разноцветными лампочками, когда уже позвонили в Нью-Йорк и узнали, что обе Юли, Вася и Алена здоровы, когда день кончился, а спать еще рано — что остается делать?
Можно еще раз обвести глазами комнату. Две кровати, две тумбочки, два кресла, телефон, телевизор. На стене регулятор температуры. Электрическая плитка, на которой стоит кофейник из огнеупорного стекла. Если в кофейник налить воды, плитка автоматически включится под ее тяжестью. Разлей горячий кофе по чашкам, и плитка автоматически выключится. Рядом лежат пакетики с кофе, сухим молоком и сахаром. Это сервис.
Глаза скользят по комнате. Чего же здесь не хватает? Ах да, где же библия? Вот, вот она здесь, в тумбочке. Ее читал кто-то прошлой ночью перед сном, загнул уголок странички и ногтем провел черточку на полях рядом со словами:
«И начал Иов и сказал:
— Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: «Зачался человек!»
…О! Ночь та, да будет она безлюдна, да не войдет в нее веселие!»
Отложена в сторону библия, и взгляд останавливается на телефонной книге. Она — как переключатель. Раскройте ее — и нет никакого Иова, проклявшего свой день рождения, есть маленький американский город, восемнадцать тысяч двести тридцать пять душ, включая младенцев. Брауны, Смиты, Когены, Фримены, Уайты, работающие на местных фабриках, в автомастерских, аптеках, банках, магазинах, барах, парикмахерских. «Делаем в присутствии заказчика…», «Доставляем на дом…», «Производим в рекордно короткие сроки…», «Нигде, кроме как у нас…», «Самые лучшие в Америке…», «Самые прочные в мире…», «Звоните по телефону… Звоните… Звоните… Звоните…»