Тысяча осеней Якоба де Зута
Шрифт:
Якоб узнает свой табачный кисет, который Орито отдала Уильяму Питту.
— …кое-что сделать для вас. Хорошая вещь… ваша, похоже?
— И вы предполагаете продать мне мой же табачный кисет?
— Просто возвращаю настоящему владельцу, господин де 3., какие деньги…
Якоб ждет, когда Грот назовет настоящую цену.
— …хотя, может, сейчас самое время, знач, чтобы напомнить, что умная головушка продала бы наши два последних ящика порошка Эномото раньше, чем позже. Китайские джонки вернутся назад, забитые ртутью, где
59
Между нами (фр.).
— Я не продам Эномото. Найдите другого покупателя. Любого другого.
— Клерк де Зут! — Петер Фишер марширует по Длинной улице от Задней аллеи. Лучится предвкушением возмездия. — Клерк де Зут. Что это?
— На голландском мы называем это «большой палец», — Якоб не может заставить себя добавить уважительное «господин заместитель».
— Да, я знаю, что «большой палец». Но что на моем большом пальце?
— Похоже… — Якоб чувствует, что Ари Грот исчез, — грязное пятно.
— Клерки и матросы обращаются ко мне, — Фишер возвышает голос, — «господин заместитель директора Фишер». Понятно?
«Два года такого, — вычисляет Якоб, — превратятся в пять лет, если он станет директором».
— Я очень хорошо понимаю, что вы говорите, господин заместитель директора Фишер.
На лице Фишера появляется триумфальная улыбка победителя.
— Пыль! Да. Пыль. Она на полках бухгалтерии. И я приказываю вам вычистить ее.
Якоб проглатывает слюну.
— Обычно, кто-то из слуг…
— Да, но я приказываю вам, — Фишер тычет в ребра Якоба грязным пальцем, — протереть полки сейчас же, потому что вам не нравятся рабы, слуги и прочие неравенства в статусе.
Овца, вырвавшаяся на свободу, бежит по Длинной улице.
«Он хочет, чтобы я его ударил», — думает Якоб.
— Я протру их позже.
— Вы каждый раз должны обращаться ко мне, как к господину заместителю директора Фишеру.
«И впереди годы такого», — думает Якоб.
— Я протру их позже, господин заместитель директора Фишер.
Они стоят и смотрят друг на друга; овца блеет и ссыт.
— Протрите полки сейчас же, клерк де Зут. Если вы не…
Якоб задыхается от злости, которую не может сдержать: он просто уходит.
— Директор ван Клиф, — кричит ему в спину Фишер, — и я поговорим о вашей наглости!
Иво Ост курит трубку, стоя в дверном проеме.
— Это будет длинная дорога на самое дно…
— Это моя подпись, — не унимается Фишер, — утверждает ваше жалованье!
Якоб поднимается на Сторожевую башню, надеясь, что не встретит никого на наблюдательной площадке.
Злость и жалость к себе торчат в горле, словно рыбьи кости.
«Эта просьба, хотя бы, — он поднимается на пустую площадку, — услышана».
«Шенандоа» в полумиле, в нагасакской бухте. Буксиры следуют в кильватере, как нежеланные гусята. Сужающиеся берега бухты, дождевые облака, набухшие ветром паруса несут корабль, словно он пробка, вылетающая из бутылочного горла.
«Теперь я понимаю, — думает Якоб, — почему Сторожевая башня в полном моем распоряжении».
«Шенандоа» дает пушечный залп, салютуя башням в устье бухты.
«Какой заключенный захочет смотреть, как захлопывается дверь его темницы?»
Клубы дыма от орудийных выстрелов «Шенандоа» разносит ветром…
…сами выстрелы возвращаются эхом, словно упавшая на клавесин крышка.
Дальнозоркий клерк снимает очки, чтобы лучше видеть.
Бордовое пятно на кормовой надстройке, несомненно, капитан Лейси…
…значит, оливковое — неподкупный Унико Ворстенбос. Якоб представляет себе, как его бывший покровитель использует «Расследование злоупотреблений», чтобы шантажировать чиновников Компании. «Монетный двор Компании, — Ворстенбос может быть очень убедителен, — нуждается в директоре с моими опытом и благоразумием».
На суше жители Нагасаки сидят на крышах, наблюдая за отплытием голландского корабля и мечтая о тех местах, куда он направляется. Якоб думает о своих друзьях и знакомых в Батавии, о коллегах в различных конторах, с которыми он познакомился, работая портовым клерком, об одноклассниках из Мидделбурга и друзьях детства в Домбурге. «Пока они бродят по миру в поисках своего пути и добросердечных жен, я проведу мой двадцать шестой, двадцать седьмой, двадцать восьмой, двадцать девятый и тридцатый год — мои лучшие годы — заключенным в умирающей фактории в компании никчемных людей, выброшенных сюда морем».
Внизу, невидимое глазу, открылось окно в доме заместителя директора.
— Поосторожнее с обивкой, — командует Фишер, — ты, осел…
Якоб смотрит в кисет в поисках хоть завалявшегося листочка табака, но он пуст.
— …или я использую твою говяную коричневую кожу на заплатки: сечешь?
Якоб представляет себе картину возвращения в Домбург: в пасторском доме — лишь незнакомые люди.
На Флаговой площади священники проводят церемонию очищения места казни.
— Если не платить церкви, — Кобаяши предупредил ван Клифа вчера, когда будущее Якоба сверкало серебром, если не золотом, — души воров не найдут покоя и станут демонами, а тогда ни один японец не ступит на Дэдзиму.
Крючкоклювые чайки затеяли дуэль над рыбацкой лодкой, собирающей сети.
Проходит время, и, когда Якоб вновь смотрит на бухту, бушприт «Шенандоа» исчезает за горой…
За ним следует бак, потом — три мачты…
…и бутылочное горло бухты опять голубое и чистое, как на третий день Сотворения.