Тысяча звуков тишины (Sattva)
Шрифт:
«Борьба светлых и темных сил внутри меня обострилась, когда внезапно нарушился их баланс. Мой отец, простодушный и выносливый трудяга, безропотно тянул лямку на одной из тех украинских шахт, где часто погибают в завалах или от подземных взрывов скопившихся газов. Но, выработав привычку к опасности, мой неутомимый родитель получил удар с другой стороны: в один ничем не примечательный день он принес из больницы тот роковой рентгеновский снимок, на котором на месте одного легкого было темное пятно. Я навсегда запомнил его печальные, смиренные глаза, затянутые пеленой безнадежности, и еще впервые веревками повисшие, беспомощные руки – как у загнанного животного, уже знающего свою судьбу. Через месяц отца не стало – типичная история для жителей нашего маленького шахтерского городка. В один миг я простил ему все: и вспышки беспричинной злобы, и деланую небрежность по отношению ко мне, и нарочитую мрачность репрессированного олимпийца, так и не получившего награды.
Кроме могилы отца со скромным железным крестом, нас больше ничто не держало в том забытом Богом месте, и мать решилась начать жизнь с чистого листа. «Ты родился, чтобы стать героем, у тебя получится», – часто твердил мне отец перед смертью,
Мы переехали в городок на Днепре, где, отчаянно борясь с возрастом, упорствовала дряхлая, скрученная, как коровий рог, бабушка. Родная тетка мамы была ровесницей тех событий, которые я изучал по школьным учебникам. Одинокая, ворчливая, полуслепая, она все же была рада нашему присутствию, потому что уже едва справлялась с тем, чтобы обслужить саму себя. Помню, она жила, объятая мучительными страхами: она панически боялась потерять очки, была уверена, что соседи вокруг подслушивают нас, и пророчила наступление жуткого голода. Но ее страхам не суждено было обрести черты реальности, и даже очки мы вскоре уложили в пластиковом футляре рядом с нею в гробу, обитом темной, наводящей мрачные мысли тканью.
Кременчуг, или Кремень, как мы ласково звали его между собой, был феноменом провинциального развития. В самом деле, если сиянием сочной зелени, новыми возможностями и тишиной летних ночей с ним могла бы сравниться Полтава, то существовало много такого, что ставило Кремень вне конкуренции со своим областным центром, да и со многими другими тоже. В мое сознание он вошел как город-светлячок. В нем не чувствовалось чарующей ауры старины, зато повсюду витал свежий запах индустриальной юности, необъятной новизны и невиданной эластичности. Я, впервые увидевший большую реку, подолгу зачарованно следил, как на переливчатой спине Днепра скользят бесчисленные лодки, стремительные байдарки, верткие каноэ. Но больше всего меня восхищала купающаяся в лучах солнца и брызгах воды железная колесница советского времени – метеор на подводных крыльях. Она излучала совершенство и надежду, и, глядя на нее, я представлял себя совершающим какой-нибудь отважный поступок. Песчаные пляжи, острова с непроходимыми зарослями и туземными тропами дарили свою неповторимую экзотику – с азартом авантюрных вылазок за рыбой, ночными посиделками у костра где-нибудь на почти необитаемом острове, и еще многое такое, что казалось подлинным чудом для угнетенного шахтерской перспективой подростка. А еще этот оазис славился богатством, будто Господняя благодать снизошла на него однажды. Нефтеперерабатывающий и вагоностроительный заводы, пивоварня, конвейер по сборке многоколесных исполинов «КрАЗов» создавали впечатление вальяжности и широты жизни. Когда тщательно заглушаемая в те времена радиостанция «Свобода» назвала Кременчуг «маленьким зеленим містом войовничих хлопчаків та дівчат легкої поведінки», я в свои пятнадцать лет испытал неописуемую щемящую гордость.
Впервые «район на район», Автозаводской против Крюковского, мы сошлись в просторном Приднепровском парке. Нам мерещилось, будто в кулачном пафосе содержится что-то былинное, влекущий трубный зов войны, притягательный запах геройства. Первый блин, как водится, вышел комом; еще не началась драка, как повсюду послышались отчаянные вопли: «Шухер! Менты!» Но от неуемной жажды адреналина нас трясло как в лихорадке. Потому не случайно на импровизированных переговорах лидеров группировок возникло единогласное решение: в обстановке строгой секретности переправиться на один из близлежащих островов.
В назначенный день с самого утра группы крепких подростков стали осаждать «лапоть» – ржавый, но бодрый еще паром, похожий на сельскую тягловую клячу. Но крюковских, которым на помощь пришли еще и раковские ребята, неожиданно набралось в несколько раз больше наших. Непримиримые полководцы постановили: драться десять на десять. «Все равно не выпустят, – с ожесточением шептали более опытные бойцы, – начнем против десяти, а закончим против пятидесяти».
Я отчетливо запомнил сжимающееся кольцо и горящие нечеловеческим огнем глаза, словно у стаи голодных волков, ведущих неотступную осаду крупной жертвы. Даже простое воспоминание о том дне заставляет закипать кровь в жилах, но тогда она, наоборот, стыла так, как если бы тело обложили льдом. Как только они двинулись, я ясно ощутил тот пещерный запах, забытый со времен каменного века, и радостно пробуждаемый снова. Запах насилия и разрушений, самый близкий к величайшему таинству бытия – смерти.
– Мочи Бурого и Койота! Вырубай их! – донеслись до моих ушей инструкции со стороны противника. Я даже не сразу понял, что речь-то о Петьке Завиулине, которого за необычайную дерзость и взрывчатость прозвали Бурым, и обо мне, к которому почему-то пристегнули зубастое прозвище Койот.
Они ринулись все вместе, сопровождая атаку дикарским улюлюканьем, то ли пытаясь устрашить нас, то ли придать смелости себе. Помню, как передо мною возникла долговязая узкоплечая фигура с длинными руками и перекошенным от азарта лицом. Даже не думая, действуя по наитию, я оценил возможности его рук и потому выбросил в прямом, незамысловатом ударе ногу навстречу ему. Несильный, даже, пожалуй, слабый удар заставил его согнуться, и я успел удивить его заостренную угловатую скулу вполне достойным отпечатком кулака. Ах, это было чудесное ощущение: когда кто-то повержен твоей рукой, ты сам, будто взлетаешь и поднимаешься в облака! Руки нападающего беспорядочно взметнулись вверх, как у канатоходца, потерявшего равновесие, и он отправился по непредсказуемой траектории. Но я не успел насладиться его падением. Потому что сочный удар в ухо откуда-то сбоку вернул меня в общую реальность, представляющую собой кипящий с живыми грешниками котел и множество скалящихся чертей-наблюдателей вокруг. Даже не пытаясь отразить атаку невидимого бойца, я интуитивно переметнулся в противоположную сторону – ведь и простое увеличение дистанции должно было уберечь меня от продолжения атаки и фатального падения. Упасть нельзя было ни в коем случае. Падение – гибель, это я помнил хорошо, двигаясь и мотая головой с пылающим ухом. Интуиция меня не подвела. Не слишком ловкий удар пробудил множество ранее неведомых ощущений, желания терзать, кусаться, рвать. Я вдруг почувствовал себя тем первобытным существом, которое выслеживало с каменным топором мамонта, это ощущение за мгновение выросло, обострилось до невыносимого, блаженного ощущения всемогущества. Может быть, потому, что удар на время выключил звук, как если бы кто-то щелкнул переключателем, на доли секунды в голове осталось смутное гудение, непостижимое эхо от очень далекого удара по колоколу. Я будто остался совсем один во всем мире, и драка пропала с поля зрения. В этом странном, хаотичном месиве тел я видел себя в каком-то замедленном движении, сталкивающимся с кем-то, бьющим, получающим удары в ответ. Тот, кто жил во мне, радостно выскочил, визжа от освобождения. И уже я сам превратился в зверя, подлого и дикого, преисполненного желания пустить кровь. Не важно кому, лишь бы ощутить блаженный запах крови. Объятый пламенем борьбы, я жадно пожирал глазами кровь на разбитых вдребезги носах и губах, вожделенно впитывал ее запах, великолепный, беспредельный, как сама бушующая стихия.
– Эй, Зуб, Койота мочи! – донесся до меня отчаянный голос, и звук таинственным образом включился.
И тут – это определенно был знак судьбы – я наткнулся на плотно сбитого, коренастого парня с прямым боксерским носом, ястребиным взглядом и нечеловеческим оскалом. Этого не спутаешь ни с кем – золотая коронка выдавала вожака крюковских. Зуб, тяжелый, как буйвол, прочно стоящий на ногах, предвкушал радость схватки. От его убедительно сжатых кулаков исходила опасность непримиримого хищника. Если попадет, свалит, как ребенка. Это я, скорее, не подумал, – подсознание мгновенно и четко вывело наружу давно известную мне истину. А я его даже двумя или тремя ударами по матерой морде с крокодильими клыками не свалю. Это тоже была не мысль, а короткое, длиной в сотую секунды, прояснение. И тогда в пылу драки я, в тот момент загнанный дикарь, больше движимый страхом, ведомый инстинктом самосохранения, подстегиваемый всеобщим рычанием и клокочущей кровью, решился на то, что, возможно, никогда не сделал бы в схватке один на один. А именно, я с ходу сделал ему крепкий тычок ногой в пах. От неожиданности и острой боли грозный противник взревел и стал медленно оседать. Воспользовавшись моментом, я нанес ему два основательных удара по его крупному носу, который почему-то раздражал меня больше всего на свете. Оттуда, как из крана, хлынула кровь. Но он даже не покачнулся и падать не собирался. Зрачки детины увеличились вдвое, толстые губы искривились в непостижимой, устрашающей гримасе. Что-то во мне дрогнуло в тот миг, и я уже собирался бежать, как вдруг ослепительная вспышка боли в глазах и в затылочной части головы, яркая, как молния, пронзила мое сознание, как будто голову мою проткнули копьем. И уже в следующее мгновение мое сознание оторвалось от меня и перестало существовать. Наступила вязкая, сладковатая, приторная тьма, временами сменяющаяся клубами плотного серого тумана.
Я очнулся почти бесчувственным, лежа на спине, и скованным так, как если бы кто-то крепко стянул мое тело смирительной рубашкой, а голову железным обручем. Открыл глаза и увидел прямо над собой огненный, совсем без лучей, шар солнца. Заключенный в плен плотной дымки облаков, он был бесконечно спокойным и усмиряющим всякие страсти. И этот приглушенный, удивительно похожий на луну шар напоминал глаз, божественное око, взирающее с укоризной и осуждением. Немного жмурясь, но все-таки глядя на него, я внезапно подумал: «Зачем я жив, и для чего мне подарено право вновь видеть замечательные проявления жизни? Или, может быть, это просто кто-то наблюдает за мной, дивясь моей беспомощности и глупости?» Я осмелел и попробовал пошевелиться. Это удалось, и с невероятным трудом я повернулся на бок и увидел илистый берег с застоявшейся, качающейся в моих помутневших глазах водой. Во всем теле была такая тяжесть, как будто на мне оторвалось целое семейство диких ос. Голова застряла в непрошибаемой тине тошноты. Помню, как я осторожно поболтал грязной, с ссадинами и застывшими каплями крови рукой в воде, а затем зачерпнул желто-бурую днепровскую воду и немного хлебнул с ладошки. Она была гадкая и кислая на вкус, так что мне пришлось ее выплюнуть, хотя пить хотелось неимоверно. Затем я внезапно увидел Бурого-Завиулина, тоже, как в тумане, бредущего ко мне с разбитым до неузнаваемости лицом.
– Очухался, – констатировал он глухим голосом и затем повелительным тоном распорядился выдвигаться к «лаптю»…
Большинство дальнейших событий можно считать неважными. Добрую неделю меня тошнило и рвало, а моя бедная матушка охала возле меня, меняя компрессы и примочки. Но мне запало в душу и кое-что другое. Я запомнил, каким слабым может быть внешне сильное и безупречное тело, почувствовал, какая короткая дистанция от иллюзорного совершенства до отвратительной беспомощности. Мне понравились мягкие телесные ткани, податливые точным ударам. А пережитое унижение крепко битого и оскорбленного юноши только подхлестывало мое самолюбие. Теперь мне уже было стыдно за те двусмысленные эпизоды, когда, подстрекаемый Завиулиным, я вместе с приятелями участвовал в нападениях на подвыпивших мужиков в сумеречном парке. К тому же фраза, оброненная однажды участковым Семеном Игнатьевичем, надолго засела мне в голову. Крепко хлопнув меня по плечу, он рыкнул на ухо: «Ой, хлопче, держись от Завиулина подальше, если не хочешь в тюрьму вслед за ним. По нему-то она давно плачет…» С детства я мечтал стать акробатом, и только в Кременчуге мне представилась возможность заниматься по-настоящему. Но однажды все тот же Петя Завиулин предложил сделать татуировки в виде креста, которые мы старательно выкололи себе на ногах. Застав нас за этим нехитрым занятием в дворике вертолетного училища, участковый осуждающе покачал головой: «Ой, ребята, вы ж так себе не кожу, вы себе жизнь черкаете!» Завиулин тогда только заносчиво фыркнул в ответ за всех: мол, наши шкурки, сами ими и распоряжаемся. А Семен Игнатьевич как в воду глядел: меня, несмотря на феноменальные результаты, не допускали к соревнованиям. А когда я кинулся в цирковое училище, не приняли как раз из-за наколки. Я горько выплакался дома в одиночестве, никому ничего не сказал, но стал после этого случая еще ожесточеннее.