Тысяча звуков тишины (Sattva)

Бадрак Валентин Владимирович

Так добрался я до небольшой скальной полочки, которую, чтобы двигаться дальше, надо было обогнуть. Сверху балконами нависали глыбы, а за выступом, вероятно, находилось продолжение горной тропы. Уже был виден кусочек дороги внизу, и я угадывал, где за ее беспорядочным изгибом притаились грязно-зеленые машины колонны, проход которой мы должны были прикрыть. «Еще чуть-чуть, – думал я, – минут двадцать-двадцать пять ходу и можно будет, заняв рубежи прикрытия, передать по радиостанции: путь для всего разведбата свободен». Обычная, ординарная задача, которую мне уже несколько раз приходилось выполнять.

Скользящими приставными движениями ног я нырнул за скалу и вдруг обомлел: прямо перед собой, буквально в двух метрах, я увидел глаза человека. Это удивительно, потому что именно глаза были первым, что зафиксировало и сфотографировало мое сознание. Черные, как маслины, злые, будто начиненные готовым брызнуть и прожечь все напалмом, они впились в меня. И я прочитал в них решимость свыкшегося с судьбой убийцы, то бесстрашие, с которым живут обитатели этой горной страны, отрешенные в своей удали люди, знающие свою единственную функцию – воина. В этих глазах горел холодный дьявольский

огонь смерти. В них была ужасающая, жуткая бездна. Все остальное было обрамлением глаз: сереющая и расплывающаяся повязка вокруг головы, черная стриженая борода, автомат, свисающий с плеча стволом вниз, который он поддерживал правой рукой за цевье. Сомнений не было: то был передовой воин афганского отряда, точно так же двигавшегося на ощупь с совершенно противоположной целью – нанести удар по колонне. Агентура работала отменно, но, конечно, в те несколько долей секунды, когда наши глаза встретились, мы ни о чем не думали. То были астрономически точные мгновения, в которых одним загадочным маревом мелькнет вся жизнь и затем появится отчетливая жирная линия между жизнью и смертью, вернее, жизнь становится против смерти. Смерть из тяжелого тягучего взгляда афганца смотрела на меня неотступно, завораживая и усыпляя.

Так случается в жизни только раз, как главное испытание, тест, устроенный Великим Зодчим для собственного развлечения. Потому что кто-то один из двоих точно обречен умереть. И опять, как во множестве случаев встречи со смертью, время словно остановилось и потекло медленно-медленно, чеканя каждую секунду, выделяя из общего хаоса каждое мгновение. Меня охватил шок страха, беспредельности, сковавшей все мои члены. Все так же тяжело вперившись мне в глаза и как будто силой воли не отпуская моего взгляда, он начал вдруг медленно поднимать ствол своего автомата на меня. В это мгновение меня тряхнуло током, словно кто-то извне пробудил меня от гипнотического воздействия. Я ничего не соображал и ничего не рассчитывал; все произошло автоматически. Это было мгновение торжества жизни над смертью, триумфа моей жизни, победившей за счет чужой. Как пружина, моя правая нога была выброшена вперед, коротким выпадом достав до его надкостницы – болезненного места между подъемом ноги и коленом. От неожиданного удара воин подался телом вперед, не отпуская автомата, и я на долю секунды с ужасом ощутил нацеленную на меня черную и узкую, всего в 7,62 миллиметра, дыру смерти. Ему оставалось лишь дотянуться до спускового крючка, сбив по пути большим пальцем флажок предохранителя, – его автомат был предусмотрительно взведен. Но когда корпус афганца, как расшатанная колонна, приблизился ко мне, я успел нанести ему такой же короткий и вполне меткий удар открытой ладонью в лоб, ближе к переносице. Его большая продолговатая, как у большинства арабов, голова запрокинулась назад. Но он не упал, а лишь потерял на мгновение контроль над своим телом, не выпустил, напротив, только сильнее инстинктивно сжал астенической рукой с длинными пальцами автомат, теперь уже закрыв ладонью флажок предохранителя.

Мой второй удар, опять открытой ладонью, в слегка запрокинутый, усеянный черной порослью острый подбородок моего врага оказался куда успешнее: он пригвоздил его головой к скальному выступу. Мгновения мне хватило, чтобы сорвать АКС с плеча и металлическим прикладом с размаху размозжить ему голову. Я не помню, сколько я нанес ударов, – я был ошалевшим, потерявшим голову, отключенным от внешнего мира бестелесным существом.

– Шура, ложись! – услышал я истошный крик Леши сзади себя. Я упал прямо на своего врага, ибо больше некуда было падать. Резкий запах немытого мужского тела ударил мне в ноздри. Из-за специфической одежды и чего-то сугубо национального, непривычных благовоний, этот запах обладал особенной силой; он доминировал, даже смешавшись с запахами пороха, оружейного масла и уже наползшей на бездыханное тело смерти. От ужаса я оцепенел и чуть не вскочил. И, верно, сделал бы это, если бы длинная очередь не обрушилась на скалу всего в полуметре от меня. Я понял, что нахожусь как бы в мертвой зоне, недосягаемой до автоматического оружия врага, но лежать на трупе убиенного своими же руками человека, видя всего в нескольких сантиметрах его нижнюю часть лица землистого цвета и мною размозженный череп, становилось поистине невыносимо. Один его глаз, выпученный, пугающий мертвенным отблеском, с укором глядел на меня из кроваво-болотного месива; на месте другого зияла развороченная глазница. Мозг отказывался воспринимать, что еще полминуты тому он жил, двигался, может быть, думал о любимой женщине или своем ребенке, и вот уже сейчас он превратился в кусок раскисшего мяса. А если его оставить тут, на склоне, то через несколько дней он разложится, станет источающей зловоние падалью, кормом для птиц и червей. «А вдруг он еще жив?!» – эта простая мысль обожгла меня, будто я лежал не на человеке, а на раскаленной печи. С неимоверным усилием я пытался справиться с дыханием, но сердце бешено клокотало, ударяя барабанной дробью по внутренним поверхностям моего тела, как будто жило отдельно от меня и намеревалось выпрыгнуть. Если бы не прямая угроза жизни, я, наверное, сошел бы с ума… Я быстро передернул затвор автомата. Затем снова послышалась разрывающая дремучий сон горной цепи долгая автоматная очередь. И вслед за ней падающие на меня сверху увесистые кусочки горной породы. Движимый все тем же неугасимым желанием жить, я огрызнулся в ответ пущенной наугад, короткой очередью, по звуку более мягкой и даже элегантной в сравнении с тяжеловесным рокотом АКМа. Если, конечно, автомат вообще может претендовать на изящество.

Затем я начал отползать назад, перелезая через тело забитого мною чужака. Потом, схватив ртом глоток горячего воздуха, я ринулся навстречу очередному испытанию смертью и уже в следующее мгновение оказался в надежном укрытии. Только после этого я взглянул на свои руки: они были в сухой грязной пыли и ссадинах. “Я… я убил его, неужели… это так просто?!”»

Лантаров машинально смахнул со лба капли выступившего пота – у него было ощущение человека, случайно глотнувшего уксуса вместо воды. Этот стерильный, порой незадачливый дикарь – простая производная чумного мира войны! И как теперь верить его ментальным деликатесам, если сам он лишь плод греховного падения?! А вдруг его нынешняя кроткая натура лишь тонкая оболочка чудовищного неприкаянного убийцы? Что если он просто рисуется? Играет временную роль покаявшегося преступника, и в какой-то момент благостное покрытие лопнет и наружу выползет безжалостный хищник? Лантаров стал читать дальше.

«Вылазок, отчаянных и безрассудных, на той войне мы делали предостаточно. Но большей частью мы пользовались автоматическим оружием, поражая им противника на расстоянии. Совсем другое ощущение, когда убиваешь сам, своими руками…

Трем ротам был дан приказ пробиться к крепости Тагаб, где большая группа талибов заперла десяток советников и два отряда спецназа. Нам в деталях разъяснили, что, взяв под контроль окрестности с одной-единственной дорогой вдоль ущелья Нижраб, засевшие в горных дзотах враги не подпускают вертолеты и без труда громят из гранатометов подходящие бронированные колонны. Если ничего не предпринять, через несколько дней они достанут из крепости осажденных и будут живьем резать на части. Командиру группы афганские военные пообещали орден Солнца и Свободы, но, конечно, дело вовсе не в наградах. Избежать бы свинцового гроба, и то ладно… Предстояло ночью пройти пятьдесят километров по ущелью внушительной колонной из танков и бронетранспортеров. Незаметно это сделать попросту невозможно: впереди, беспардонно гремя на всю эту горную страну, двигался специально оборудованный для поддевания мин и скидывания больших валунов танк.

И все-таки для противника этот ход действительно стал совершенной неожиданностью – решиться на подобное сумасшествие могли только советские десантники и спецназ. Мы прошли добрую половину пути, когда по колонне начали бить наугад минометы и крупнокалиберные пулеметы ДШК. С колонны отвечали только снайперы, пуская смертоносные куски обозленного железа навстречу вспышкам. И я радовался, как заигравшийся ребенок, когда вражеские точки обнулялись. Гораздо хуже стало, когда вдали показались огни крепости и духи сами пошли на рискованные, отчаянные шаги. Колонна схлестнулась с отрядом гранатометчиков, вынужденных стрелять на звук движущихся машин. Именно тут я впервые увидел, как выглядит человек с оторванной головой – в двух метрах от меня молодому лейтенанту запросто снесло голову, и бездыханное тело повалилось, оставшись на броне рядом с ошалевшими живыми бойцами. Когда очередная вспышка огненного света вырвала нас из тьмы мертвенного ущелья, мы разом, объятые ужасом, повернули головы туда, где был взводный: тело подпрыгивало на кочках, как живое, а на месте головы на броне у люка устрашающе расплылась лужа крови. Мне в этот момент пришла в голову сумасбродная мысль, что офицер не погиб, а просто спрятал голову под люк, решив заглянуть внутрь боевой машины.

Перед крепостью стало светать, и возник риск, что колонну просто-напросто расстреляют в упор. Командир решился на последнюю дерзость – по радиостанции вызвал огонь реактивных установок залпового огня фактически на свою координату. Стокилограммовые снаряды «Градов», кажется, доставали до основания гор, а может, отдавались и в самом сердце шокированной планеты. Говорят, сила удара в точке приземления достигает четырех тонн. Не возьмусь судить о цифрах, но после адского нашествия артиллерии, вида окровавленных кусков человеческих тел, летающих валунов, полностью обугленных трупов оставшиеся в живых попросту одеревенели, оглохли и отупели. В таком состоянии человек перестает быть человеком в нормальном понимании этого слова; он превращается в странное зомбированное существо, передвигающееся в сомнамбулическом полусне, выполняющее любые, даже самые безрассудные приказы.

Укрывшиеся в крепости были спасены, но этим хождение на другой берег Стикса для нас не завершилось. Командир решил развить успех, отправив небольшую группу спецназа еще глубже во вражеский тыл по ущелью. Чтобы навести штурмовики на главные силы противника, которые осаждали гидроэлектростанцию Суруби, угрожая оставить Кабул без электроэнергии. Наше состояние можно назвать холодным, отрешенным бешенством, потому что, вступив несколько раз в рукопашную с дозорными группами духов, мы бестрепетно вырезали их ножами. Вот где возникла грань между озлоблением и полной бесчувственностью. Я перестал удивляться тому, как легко армейский штык-нож входит в тело, как откидывается голова при разрыве артерии и брызги летят фонтаном во все стороны. Все сознание основательно притупилось, как будто кто-то долго и монотонно бил голове деревянной киянкой. Взамен обострились другие органы чувств: нюх стал, как у собаки-ищейки, походка приобрела кошачью легкость, орлиный глаз мог высмотреть врага в складках гор, а на наших лицах все чаще возникал звериный оскал. Мы успешно навели «грачей», как ласково называли у нас самолеты Су-25, на цель. За эту операцию я получил Красную Звезду, а этот поход я запомнил на всю жизнь. Люди, все без исключения, превратились для меня в тушки, туловища.

Размышляя потом о своей жестокости и удивляясь полному отсутствию жалости к людским жизням, я думал: а может, такая бесчувственность была воспитана отношением к нашим жизням как чему-то смехотворно незначительному. Именно жажда смертельной эйфории и погубила меня позже…

Дальше мой путь лежал в Рязань, в воздушно-десантное училище. Кажется, это было единственное место на земле, где меня ждали. И единственное место, где я как-то видел себя, увязывая ретроспективу с будущим. Лукавят те, кто твердят о бесчисленном пространстве выбора. Какой у меня, лихого старшего сержанта, был выбор, если я ни в какой институт поступить бы не сумел за отсутствием знаний и ничего не умел делать, кроме бесстрастного уничтожения людей-врагов, и к тому же жаждал признания и имел Красную Звезду на груди, служащую пропуском в любое военное училище великой страны. Лицемерили и кричащие о готовности отдать жизнь за Родину, просто обществу навязали гнойный стереотип неразрывной связи геройства с прославлением спущенных сверху ценностей. И я, конечно, жаждал геройства – любого, лишь бы явного, признанного, принимаемого обществом.