Тысяча звуков тишины (Sattva)
Шрифт:
– Но когда ты был на войне, она ведь тебя захватила?
– Да, это правда. Я думал, что война откроет мне путь к немеркнущим лаврам… А она лишь пробудила во мне лютого зверя и заточила клыки. И я стал обнажать их даже там, где можно было бы и обойтись.
– А как ты думаешь, саму войну можно искоренить?
Шура рассмеялся в ответ, и в смехе том было много горечи.
– Никогда! – ответил он очень убежденно. – Война – это инфекция в чистом виде. Отрава, которая влечет, как наркотик. Правда, это только один из тех могучих вирусов, которые поработили человека. Одни поддаются ему, желая из середнячков превратиться в героев, сверхчеловеков. Другие – ради банального обогащения и примитивного желания высвободить дьявола, который дремлет в глубинах естества каждого из нас. Человек думает, что достигает уровня Бога, хотя на самом деле слепнет от власти, предоставленной Сатаной.
– Выходит, человек не властен над своей
– Отчего же? И тут история нам помогает. Возьми хоть семью Рерихов, обосновавшихся в Гималаях на высоте четырех тысяч метров. Труднодостижимый дом без удобств, обитель вечной тишины и покоя. Это лишь один пример. Десятки, тысячи мыслящих людей бежали от красноармейской и белогвардейской чумы в восемнадцатом и двадцатом годах. А потом целые потоки людей хлынули из Европы в Америку – от нацистской, гитлеровской заразы. Да так было всегда – предусмотрительные диогены обитали в своих бочках, размышляя о смысле жизни, пока дурковатые цезари избивали друг друга за мифические идеи.
– Ого! Но ты ведь не всегда так думал?
– Конечно, не всегда, – легко согласился Шура. – До смертельной болезни я думал с точностью до наоборот. Однажды я прочитал, что американский писатель Джером Сэлинджер после обретения известности совершенно удалился от людей и вторую половину своей долгой жизни – целых сорок пять лет – прожил за высоким забором, не контактируя почти ни с кем. Он занялся духовными практиками и нетрадиционной медициной, постиг тайны дзен-буддизма и йоги. И умер совсем недавно, в девяносто один год. Я думал когда-то: вот глупец, добровольно себя замуровал вместо того, чтобы жить полноценной жизнью. Сейчас я думаю по-другому: может, он как раз и жил в настоящем, сумев отказаться от сумасшедшего мира.
«Несколько часов я кружил по городским улицам, выбирая самые загруженные городские артерии и внимательно следя за каждым сообщением автомобильного радио, то и дело перескакивая на разные волны. Несколько раз, останавливаясь неподалеку от наводненных людьми станций метро, я мелкими порциями менял в обменниках доллары на гривну. Обратиться в банк я опасался – могли потребовать паспорт, обманным путем задержать в банке и вызвать милицию. Я понятия не имел, ищут меня или нет, знает ли вообще кто-нибудь о моем существовании.
Наконец, когда на столицу стали опускаться теплые серые сумерки, радио дорисовало картинку обновленной реальности. «Автомобиль бизнесмена и, по некоторым данным, крупного криминального авторитета Петра Свириденко был расстрелян сегодня утром из автомата при подъезде к собственному дому. – Драматический, густой женский голос вещал из динамика, а я, вцепившись в руль, напряженно слушал. – Петр Свириденко и его водитель погибли на месте от многочисленных пулевых ранений, охранник находится в реанимации. Официально милицейское ведомство не комментирует происшествие. Представители МВД на условиях анонимности сообщают, что связывают событие с внутренними разборками в криминальном мире столицы…»
Я сделался необычайно рассудительным и предусмотрительным. Проверил паспорт, права, документы на автомобиль, пощупал деньги – все было на месте. Мысли мои стали вдруг такими ясными, как натертые стекла очков. Искать ближайших соратников Свирида я считал бесперспективным, а с учетом смертельной болезни – бессмысленным. Обращаться к медикам я считал опасным – это Свирид был всесильным, а меня могли сдать запросто. Меньше всего я хотел умирать в тюрьме. И решение пришло само собой: если уж жизнь моя окажется столь короткой, как пророчат врачи, то я, по меньшей мере, завершу ее на природе, тихо и уединенно. Меня ничто не связывало с внешним миром, последняя тонкая ниточка оборвалась. Я заехал в один из гигантских супермаркетов, выстояв непривычную очередь, завалил пакетами с необходимыми мне вещами полмашины.
Мне иногда кажется, что тогда меня вела к Евсеевне прозорливая рука Провидения. Может быть, предупредительный и особенно жалостливый ангел взял меня, фатального беспризорника, на поруки. Я переночевал на берегу живописного и почти необитаемого лесного озера, неподалеку от Бородянки, слишком маленького населенного пункта, чтобы называться городком, и слишком стильного, давно выползшего из размеров села. Когда утром я вдоволь поплавал, как когда-то в курсантские времена, меня посетила неожиданная мысль: «Шура, о чем ты думал эти годы? Где ты был? Неужели кто-то так заклеил тебе глаза, что ты долго не мог заметить восхитительный и доброжелательный мир вокруг?!» И сразу за ней пришла другая, резанувшая по сердцу: «Слишком поздно! Ты уже профукал свою жизнь. Слишком поздно, просто теперь радоваться жизни будут другие». Я сжал кулаки. «Нет, я еще поборюсь! Попытаюсь!» Через полчаса после плаванья я почувствовал, как поднимается температура моего тела – так каждый из нас распознает, когда заболевает. Без термометра я знал, что моя температура колышется где-то в промежутке от тридцати семи с половиной до тридцати восьми. «Борьба началась, – подумал я, содрогнувшись, – гейм, который может стать последним».
Через час я подъехал к дому Евсеевны – она уже возилась в цветнике со своими растениями. Когда она меня увидела, на ее благородном моложавом лице отразилось изумление. По-моему, внутренним усилием женщина заставила себя быть приветливой. Она пригласила меня в дом, и за травяным чаем мы проговорили минут сорок – то был мой судьбоносный момент, видно, судьи наверху совещались, дать ли мне еще один шанс.
Поначалу она была непреклонна. «Вы с ума сошли, Александр! – в негодовании вскричала она, вскинув тонкие брови. – Я не специалист по таким вопросам. Вы меня неправильно поняли – я вовсе не собиралась предложить вам альтернативное лечение. Вообще, то, что я делаю, не является лечением! Это просто другой образ жизни». Она трепыхалась, как бабочка, рванувшаяся к свету, но вдруг почуявшая опасный жар ответственности. Она боялась взять в свои руки чужую жизнь, ведь именно так обстояло дело. Только когда через полчаса безуспешных переговоров я осведомился о Володе, в глазах ее отразилось нечто, очень похожее на милосердие, – отражение моей собственной безнадежной скорби. Выяснилось, что ее сын снова жутко запил, причем еще яростнее, чем до посещения батюшки, – не проняло его слово Божье. «В нем не было веры, а без веры молитва теряет свою могущественную силу», – объяснила она, когда я спросил, почему слово отца Афанасия не подействовало. Тогда я ухватился за открывшуюся возможность и стал настаивать, что буду стараться вырвать Володю из лап зеленого чудовища, что как бывшему офицеру и воину-афганцу мне удастся на него повлиять. Я отчаянно ломился в едва-едва приоткрывшуюся дверь. Она, конечно, мне не поверила. Но в какой-то момент голос Евсеевны будто потеплел. Она вся смягчилась, точно я снял хлебную корку, и теперь передо мной был один мякиш. Правда, сквозь эту возникшую меланхоличную мелодию в ее душе я угадывал усталость – сын-неудачник, в отличие от вылеченной смертельной болезни, оставался вечной незатухающей болью матери, несмотря на цветы, благость и добропорядочность, которыми она себя окружила в этом изолированном мире.
Евсеевна все-таки сдалась. «Видно, пришло мое время подняться от служения себе к служению другим, и это, конечно, высшее благо для всякого человека», – женщина молвила эти слова самой себе, и у нее в этот момент было такое одухотворенное лицо, что мне стало не по себе. «Мистика, – думал я, – силы небесные мне помогают… Может, тут мое спасение?» Точно я коснулся каких-то высших, неведомых мне, тонких сил.
И она стала объяснять условия нашего сотрудничества. Самое главное, незыблемое правило состояло в том, что ответственность за мою жизнь, мое исцеление или непредотвратимые обстоятельства остается на моих плечах. Только я один смогу решить ребус – жить мне дальше или нет. Я тут же вспомнил: ведь то же самое мне сказал и отец Афанасий. Когда я спросил, поможет ли мне батюшкино слово, она вдруг убежденно заявила: если уж я начал действовать, предпринял шаги для своего исцеления, то уже нахожусь во власти благословения священника. Она обязала меня не просто чутко слушать собственный голос, но постоянно трудиться, искать собственные решения и комбинации. Я уловил, она стимулировала меня к действию, при котором включение воли окажется максимальным. «Я не врач, не специалист по онкологии и могу лишь указать направления поиска», – еще раз повторила женщина. Наконец, мне предписывалось позаботиться о жилище – женщина категорически отказалась принять меня в качестве жильца, даже за немалые деньги. Зато когда я выразил готовность купить небольшой домик, она даже вызвалась мне помочь. Сказать по правде, с первого дня мы стали превосходными союзниками. У меня, в очередной раз загнанного жизнью в тупик, не было никого иного выхода. Ей, одинокой женщине, стареющей в обществе никчемного и, как она сама выразилась, бесполезного сына, был необходим какой-то соратник, человек со сходными убеждениями.
В маленькой невзрачной кухоньке за простым деревенским столом из тесаной сосны, сидя на неудобных табуретах, мы заключили меморандум о взаимовыручке – генеральный документ, в котором первой строкой вписывалось твердое желание выжить. Евсеевна тут же запретила мне принимать всякую пищу в течение нескольких дней. Она процитировала известного ученого: «Во время голодания вы находитесь на операционном столе природы, которая оперирует без помощи ножа». В тот же день мы осмотрели несколько домов, выставленных на продажу. Мы действовали синхронно и принимали решения почти мгновенно – интуитивно я понимал: началась борьба за каждый мой день! Мне пришелся по душе старый, заброшенный домик лесника. В нем никто не жил уже несколько лет. Он был на отшибе от села, и в то же время от него было не больше километра до дома Евсеевны.