Тысяча звуков тишины (Sattva)
Шрифт:
– Да, пожалуй, – согласился Шура. – Давай, я отнесу коврик и буду кормить этого мордоворота, а ты принеси ведро воды.
Лантаров крутил ручку старого колодца и думал: «А ведь он прав – мне даже вытащить ведро воды из колодца представляется работой – хочется отвинтить краник, и чтобы вода текла сама». Вытянув ведро, Лантаров сел на скамейку и, закрыв глаза, подставил лицо утреннему солнцу. «А ведь так обалденно сидеть и ничего не делать. Может, это и есть беспристрастное созерцание мира? Пратьяхара…» Ему пришла в голову еще одна мысль, и когда Шура вышел из дома с большой миской каши, смешанной с куриными головами, – райского блюда для Тёмы – он, щурясь на солнце, задал ему еще один вопрос.
– Шура, а ты мог бы достичь такого состояния, как сейчас, если бы жил в городе?
– Другими словами, ты спрашиваешь, достаточно
Шура пересыпал еду в собачью миску. Затем выпрямился. Лантаров смотрел на него с любопытством: этот жилистый упорный человек пережил войну, тюрьму, смертельную болезнь. И вот теперь живет почти в полном одиночестве, наслаждаясь бегством от мира. Он умеет довольствоваться малым. Это казалось странным и неправдоподобным.
– Признаюсь: еще около двух лет после выздоровления я испытывал настоящие приступы – мне хотелось хорошенько поесть и выпить, и путь самоограничения представлялся проявлением чистого идиотизма. И я… сдавался. Покупал рыбу, яйца, водку, ел и пил вдоволь. Но меня спасла… моя болезнь. Я помнил, что могу умереть, если перестану следовать новому образу жизни. Помнил не в памяти, не в голове, а физически – возникали страшные ощущения, все переворачивалось внутри, и каждый раз потом я уходил в голодание. И токсины лезли из меня через все поры, как черви. И еще мне помогла йога. Поэтому я не знаю, сумел бы я оставаться последовательным в городе?
Шура казался немного смущенным – ему нелегко дались откровения. Но он был верен себе – оставаться честным до конца. Лантаров почувствовал, что особенно ему за это благодарен. За то, что Шура представал человеком, а не напяливал маску великого мудреца.
– А сейчас? Тебя не тянет в город? Разве не скучно заниматься телом и духом, не демонстрируя это другим? Ты мог бы открыть свою школу и учить своим принципам.
– Нет, Кирилл, я не стану выпячивать то, что уже пришло ко мне. Люди города на фоне благополучия не присоединятся к этой системе. Каждому нужна встряска. А некоторым даже болезнь не помогает – они будут жить так, как жили, не в силах поменяться и изменить мир вокруг себя. А мне тут хорошо. Тут вовсе не скучно – поиск истины всегда сопряжен с трудностями, но понастоящему ищущему не бывает скучно. Ради этого я стал отшельником и теперь знаю, для чего мне было даровано продолжение жизни. Я реализовал идею перекристаллизации личности. Это не просто слова. Значит, нет смысла бояться таинства перехода в иное состояние. Просто нужно сосредоточиться на собственной миссии, и если она замешана на истинной любви – придет успокоение.
Наступили дни, когда Шура познакомил своего молодого друга со своим зеленым хозяйством. Лантаров опешил, когда увидел целый зеленый мир: беспредельно разнообразный, он казался парадом изобретательных форм. Тут обитало множество молоденьких хвойных деревьев – от ажурных голубых елей до замысловатых горделивых пихт. Присутствовал даже тщательно оберегаемый Шурой молоденький кедр – он особенно гордился этим деревцем, утверждая, что вырастить такое в нашем регионе приравнивается к искусству. Были различные декоративные березки, грабы, уникальные туи разной величины, рябины и липы и еще множество всяких деревьев. В коллекции была даже декоративная осока. В большой теплице росли уникальные цветы и растения: от превосходного, будто нарисованного самшита до разлапистого, похожего на зеленого осьминога можжевельника с пряным запахом. Шура с гордостью рассказывал о каждом растении, добавляя всякий раз, что он уже научился выращивать сам и что он все делает вместе с неутомимой Евсеевной.
– И что, это в самом деле стоит хороших денег? – недоверчиво косясь на зеленое царство, осведомлялся Лантаров.
Шура в это время заботливо орудовал лейкой вокруг каких-то саженцев. Он щурился на солнце и выглядел в этот момент абсолютно счастливым.
– Не просто хороших. Порой наши толстосумы, возводящие себе под Киевом особняки, готовы выложить кругленькие суммы за эти дива природы. Я сам когда-то от имени вора в законе закупал несчетное количество таких растений. Там же и окончил дошкольный класс садоводства. Жаль только, что много растений гибло. Я тогда не понимал этого всего и не заморачивался, а щедрый Свирид без лишних слов покрывал убытки.
Шура выпрямился, поставил лейку и повернул кран – вода широкой струей шумно полилась в пластиковую емкость. Неподалеку заливались какие-то птицы – Лантаров не знал их названий и их песен. Просто ему вдруг тоже стало легко на душе. Без всякой причины. «Может, в этой тишине, среди терпких ароматов туй и состоит истинное человеческое счастье?» – внезапно подумал искатель приключений, сам удивляясь, что мысли все чаще становятся похожими на зарницы. Шура тем временем прояснил причину этой загадочной экскурсии.
– Ты уже здоров, и вот-вот придет время, когда ты захочешь оставить этот лесной мир, – объяснял Шура причину экскурсии. – Но, может, пока ты не найдешь достойного для себя занятия, захочешь сотрудничать с нами – со мной и Евсеевной? Мы будем это приветствовать.
Лантаров, воодушевленный доверием, чуть не бросился обнимать своего друга. Он тут же взялся изучать прайсы – ему идея поставок зеленых растений и деревьев пришлась по душе. Это был очень реальный выход из создавшегося щекотливого положения – ведь он не знал, с чем возвращаться в город, как дальше зарабатывать на жизнь. Фактически из-за этого он и не мог уехать. А стать посредником зеленого царства и поставщиком райской продукции было ему по душе.
Когда же через пару дней Шура предложил поучаствовать в выкачивании меда на пасеке Евсеевны и Кирилл с радостью согласился, выяснилось, что и медовая колдунья тоже не прочь расширить рынки сбыта своей продукции. Деловое предложение было сделано в тот момент, когда он, по локоть перемазанный душистым медом, объедался сотами – Евсеевна, загадочно улыбаясь, совершала таинство срезания печаток нагретым, остро отточенным пасечным ножом. Не помешали экстатическому восторгу даже укусы двух обозленных хранительниц сладких угодий. После мероприятия тут же состоялось совещание медогонов, в ходе которого Лантарову единодушно был предложен мандат заместителя директора по развитию бизнеса. По ходу выяснилось, что у Евсеевны и Шуры есть несколько оптовых покупателей, но сами они оценивали свои усилия как мелкие аматорские попытки. И если он, Лантаров, возьмет на себя функции специфического дилера и грамотно поведет дело, можно будет и производство развивать. Кроме того, новоявленный партнер не без изумления обнаружил, что, помимо меда, Евсеевна обладает редкими лицензиями на выпуск уникальных лечебных продуктов пчеловодства.
Лантаров уже собирался впервые ехать в город, как неожиданно к их лесному дому подкатил большой черный «ауди». Молодой человек интуитивно насторожился, увидев в окно, как Шура вышел навстречу явно незнакомому гостю. Он заметил, что у приехавшего человека, мужчины лет пятидесяти с кучерявыми седыми волосами, очень хмурое насупленное отечное лицо. Такие лица, теперь Лантаров уже хорошо знал это, бывают у тех, кто беспорядочно ест и пьет, ведя сумбурную жизнь. Сердце почему-то сжалось от недоброго предчувствия – он спешно сунул ноги в свои тапочки, взял палочку и вышел на улицу.
– Здравствуй, Кирилл, – напряженно приветствовал его незнакомец. Он говорил сухим официальным голосом, его лоб был изрезан глубокими бороздами.
– Добрый день, – кротко ответил Лантаров.
– Кирилл… – вклинился Шура, и голос его тоже показался особенно скрипучим и тревожным. – Тут такое дело, понимаешь ли… Твоя мать… она умирает…
Через полчаса они втроем уже неслись по трассе на Киев – притихшие, погруженные каждый в собственные размышления. Тяжелые, как воронье, мысли закружили каруселью Лантарова, вызвали тухловатый привкус неопределенности и смутной вины. Он вспомнил, что в последнее время почти не думал о матери, сосредоточившись на себе. Приехавший к ним мужчина оказался ее другом, с которым мать намеревалась свить гнездо. Но не успела – сумбурная жизнь впопыхах, нескончаемая гонка за несбыточной мечтой прервали ее кукушечье порхание. Куда она мчалась с немыслимой скоростью, ныряя в мутное зазеркалье? Чего добилась? Он ловил себя на мысли, что не испытывал к матери былой злости или желания отомстить. Но не было и острой жалости – производной сыновней любви. И только когда он стал подниматься по больничной лестнице, опираясь на перила и свою палочку, его охватило и захлестнуло чувство непреодолимой скорби, жуткой тоски и нежности. Ноги стали ватными, нечувствительными, хотя темп непроизвольно увеличивался, как будто он финишировал во время стайерского забега. Вот дверь в ее палату… И – о Боже! Он увидел высохшую, лишенную соков жизни, старуху. В этой измученной, истерзанной болезнью оболочке с трудом можно было что-то узнать родное…