Тюленьи штаны

С 1930-ых годов Эрик Линклейтер — один из наиболее популярных британских новеллистов-романистов. Он родился в 1899 году на Оркнейских островах — у северной оконечности шотландского побережья. Линклейтер сперва учился на медицинском факультете абердинского университета, но потом перешел на английскую литературу. В 1927 он стал помощником профессора английской литературы в Абердине, а в 1945 был назначен ректором университета. Эту должность он занимал до 1948 года.

Раннее творчество Линклейтера отличается в первую очередь сугубо шотландскими темами и имеет довольно серьезную полудокументальную основу — например, такие романы, как «Сага о Белом Маа» (1929), «Мужи Нэсса» (1932) или «Магнус Мерриман» (1934). Но его талант имеет и легкую сторону, проявившуюся в романе «Хуан в Америке», написанном в 1931.

Этот роман был плодом двухлетнего академического стажа в США. Именно эта, легкая сторона и вышла на первый план и развилась в серии остроумных сатирических романов, из которых несколько были впоследствии экранизированы. В 1944 Линклейтеру была присуждена медаль Карнэги за его роман «Ветер на Луне». Появились также два тома его автобиографии: «Человек на моей спине» (1941) и «Год пространства» (1953).

Рассказ «Тюленьи штаны», написанный в 1947 году, обладает тоном лаконической фантазии, в то же время прикрывающим серьезное утверждение о состоянии человека. Это — весьма невероятный рассказ, лишь очень вольно основанный на шотландском фольклоре: в нем — более чем в одном смысле — скрытые глубины.

Я не сумасшедший. Необходимо понять это, принять как факт, не подлежащий обсуждению. Несколько недель я болел, но то были последствия шока. Двойного или, вернее, совмещенного: наряду с очевидным потрясением, вызванным жестоким событием, существовала также еще более ужасная необходимость признать материальные улики происшествия столь чудовищного и невероятного, что даже мои здешние друзья, которые вообще-то отличаются необычайной добротой и пониманием, не желают верить, что так оно действительно и было, хотя не могут ни отрицать, ни как-то разъяснить его — то есть — развеять простые и ясные доказательства того, что там осталось.

Я, конечно, очень быстро понял, что произошло; с тех пор я не раз вспоминал, как бедняга Кольридж [1] терзал свой беспокойный мозг — и совершенно понапрасну в его случае — точно такой же вероятностью или, по общему мнению, невероятностью. «Если бы человек мог во сне побывать в раю, — писал он, — и в залог того, что душа его действительно тут побывала, ему бы дали цветок и, проснувшись, он обнаружил бы этот цветок в своей руке. — Да, что тогда?»

А что, если ему снился ад и он проснулся с рукой, обожженной его пламенем? Или хаос и на него глянуло из зеркала чужое лицо? Кольридж глубоко не вдавался в этот вопрос. Он был слишком робок. Но я принял доказательства, и за время болезни серьезно обдумал все случившееся, в деталях и последовательности деталей. Фактически я едва ли думал о чем-нибудь еще. Признаюсь, вначале я был сильно потрясен, но постепенно голова моя прояснилась и я стал лучше все понимать, и поскольку я был терпелив и настойчив — а для этого нужна дисциплина — я могу теперь сказать: я знаю, что произошло. Посредством сознательного интеллектуального усилия я действительно увидел и услышал, что там происходило. Вот как это началось…

— Какая досада! — подумала она.

По огромным естественным ступеням приморского утеса она спустилась к выступу, по которому хотя и с трудом, но можно было добраться до защищенного сегодня от ветра западного склона, залитого послеполуденным солнцем. В начале недели она и ее жених Чарльз Селлин обнаружили проход к этой почти недоступной площадке, глубокой нише на высоте двадцати метров над испещренной белыми прожилками водой. Площадка эта была немного побольше биллиардного стола, место уединенное, как какой-нибудь заброшенный маяк. Дважды провели они здесь несколько блаженных часов. Она не боялась высоты, а Чарльз был безразличен к красотам пейзажа. В блаженстве, которым они наслаждались в этом бельведере над морем, не было ничего вульгарного, никакой физической близости; оба раза она читала «Очерки по биологии» Эалуана.

Между ними установились уже супружеские отношения и не потому, что их взаимная страсть не могла выдержать малейшего промедления, а скорее из боязни, что друзья стали бы презирать их за добродетельность, выведя на этом основании заключение о неких физических недостатках или импотенции. Однако держались они с благопристойной степенностью, и по их поведению на улице или в обществе казалось, что они женаты уже несколько лет. В уединении среди скал они не искали возможности тайных объятий, довольствуясь тем, что солнце грело и золотило их кожу, предоставляя волнам и глухому рокоту моря баюкать пытливый мозг. Сейчас, пока Чарльз писал письма в маленькой гостинице для рыболовов в полутора километра отсюда, она вновь пришла в их «бельведер» из песчаника; через часок-другой сюда придет и Чарльз. Она все еще читала «Очерки по биологии».

Но она заметила, что их бельведер уже занят и притом человеком, вид которого привел ее в сильное смущение. Полная противоположность Чарльзу. Он был несомненно крепкого сложения, загорелый до черноты, необычайно волосатый и к тому же совершенно голый. Сидел он на самом краю скалы, свесив ноги над морем; вдоль его позвоночника сбегала вниз щетка волос, словно темный ремень на спине осла; пучки волос на лопатках напоминали крылья. Не в состоянии от расстройства поступить благоразумно и немедленно удалиться, она задержалась на миг и к своему облегчению увидела, что он не совсем голый. На нем были начинавшиеся очень низко, но все же прикрывавшие бедра темно- коричневые брюки. Но даже и при этом, даже при таком облегчении для ее скромности, она все равно не могла остаться тут читать биологию.

Чтобы показать свою досаду, да так, чтобы он ее заметил, она негромко, раздраженно вскрикнула и, повернув назад, оглянулась, чтобы убедиться, что он слышал.

Он резко обернулся и с негодованием посмотрел на нее, мгновенно разъяряясь сильнее, чем она. У него были густые брови, большие, темные глаза, широкий вздернутый нос, большой рот.

— Вы Роджер Фэрфилд! — воскликнула она в изумлении. Он встал и пристально посмотрел на нее.

— Откуда вы знаете? — спросил он.

— Потому что я вас помню, — ответила она, почувствовав затем, однако, некоторое смущение, поскольку помнила она в основном ту недолгую шумную известность, которую он приобрел на последнем курсе Эдинбургского университета, когда однажды в сырой и холодный осенний день проплыл на пари, заключенное на семь рублей, от Норт-Берика до Басс-Рока.

История эта неделю живо обсуждалась в городе, и все знали, что перед этим пари Роджер с приятелями довольно неосмотрительно порядком набрался во время ленча. Однако, когда он устремился к воде, его приятели быстро протрезвели и, не на шутку перепугавшись, сообщили в полицию, которая выслала спасательную лодку. Но из-за сильного волнения поиски оказались безуспешны, и лишь у самого Басс-Рока на глади защищенной им бухты, они заметили его темную голову и вытащили его из воды. Приключение это, по-видимому, не причинило ему никакого вреда, но полиция обвинила Роджера в нарушении общественного порядка и оштрафовала на пару рублей — за плавание в костюме, не соответствующем инструкции.

— Мы встречались два раза, — сказала она, — один — на танцах, другой — в кафе «Мэкки»: вместе пили кофе. С год назад. Мы собрались там небольшой компанией и знали того человека, с которым вы пришли. Я прекрасно вас помню.

Он еще пристальнее уставился на нее и прищурил глаза, лоб прорезала вертикальная складка.

— Я тоже немножко близорука, — сказала она с нервным смешком.

— Зрение у меня отличное, — ответил он, — но я с трудом различаю людей. Люди так похожи.

— Это одна из самых страшных грубостей, какие я слышала.