Тюльпан

В этой краткой работе силились мы воссоздать перед современниками одну из величайших фигур в истории человечества и делали это с одной лишь надеждой — разбудить слабое эхо милосердия и братства, коих сейчас, в наше время, так остро не хватает.

Мы нисколько не претендуем на то, чтобы представить нечто категоричное и бесспорное.

Веками на сей необъятный сюжет создавались и будут еще создаваться тысячи замечательных и гораздо более ученых трудов — но не смогут ни исчерпать его, ни охватить во всей полноте.

Мы ни в коей мере не причисляем себя к единственным наследникам исторической правды.

В ту далекую эпоху, когда появился Тюльпан, человечество переживало времена мрачные и тяжелые, из коих вынырнуло с трудом, дрожащее и как бы оторопевшее. Войны следовали за войнами, руины оседали к руинам и пепел к пеплу, так что до нас дошло очень мало подлинных или достойных доверия документов. Вот почему во многих описаниях

должны мы были прибегнуть к помощи воображения, что и признаем с готовностью, предоставляя другим право создания научных теорий и категоричных текстов.

Наша цель проще.

Сейчас, через три с лишним тысячи лет после священной жертвы, принесенной тем, кто открыл Путь, мы чудесным образом выходим из битвы, в которой будущее нашей расы и само существование цивилизации было поставлено на кон.

Наша победа куплена дорогой ценой. Наши города изъедены пылью, наши поля разорены, и цвет нашей молодежи скосило.

Однако после жестокого, яростного побоища, кажется нам, великое смятение овладело душами и люди посмотрели друг на друга, онемевшие и подавленные, опустив руки, с опустошенными сердцами, не ведая более, куда идти* [1] .

И чтобы помочь им, чтобы указать им дорогу, силимся мы воссоздать пред ними одну из лучезарнейших глав нашей истории — чтобы указать им дорогу и чтобы вернуть им веру в человека, в его призвание и великий жребий.

Наш мир нуждается в вере, люди не могут жить без нее.

Правоверные, возможно, упрекнут нас в наивности, тривиальном взгляде на столь высокий предмет; эрудиты, конечно, примут в штыки то, что сочтут попыткой популяризации.

Вот что мы ответим на все это: есть слава и мужество человеческое, столь возвышенные, что никогда и ничем нельзя их опошлить, даже упорствуя в том.

И мы старались уважать все мнения и, будем надеяться, все верования.

И мы хотели рассказать все коротко и ясно, чтобы достучаться до людских душ прежде, чем станет слишком поздно.

Ибо так было всегда: после великой войны либо возрождается вера в своем великом сиянии, либо происходят варварские революции.

Наш смиренный вклад не должно воспринимать иначе, кроме как отчаянную и, быть может, тщетную попытку предотвратить вторую возможность* [2] .

Тюльпан взял флейту со шкафа и забился в угол кровати* [3] . Он поднес инструмент к губам и, прикрыв глаза, на одном дыхании сыграл «Послеполуденный отдых Фавна». Играл он хорошо. В мерзкой меблированной комнатушке Гарлема и впрямь возник пруд, и лебеди дремали, спрятав голову под крыло, и розовые кусты тянулись вдоль стен, и мечтательная нимфа склонилась над выщербленной раковиной, где валялись окурки, грязные тарелки и зубная щетка… «Есть хочется». Тюльпан выронил флейту и принялся внимательно рассматривать потолок. «Какое сегодня число?» Он рассеянно провел рукой по щеке. «Надо бы побриться». На чердаке было холодно. «15-е… 15-е марта 1946-го», — вдруг вспомнил он с таким облегчением, словно все это имело значение — дни, месяцы, годы. «Ужасно есть хочется». Он так и водил рукой по щеке, машинально. «Мыши всю ночь скреблись. Завтра ровно полгода, как я уехал из Европы». Он наклонился и долго с любопытством разглядывал свои тапочки, стоявшие на коврике у кровати. «Девять месяцев назад я был в Бухенвальде. Как странно». Он так и смотрел на тапочки — склонившись, рассеянно, по привычке насвистывая «Deutschland "uber alles» [4] . «Девять месяцев назад я был в Бухенвальде. Теперь у меня есть тапочки». Он откинулся на спину и вновь принялся созерцать потолок, его пятна, сырую штукатурку, лохмотья паутины. «Приезжайте в Калифорнию, к ее солнцу, ее пляжам, к ее благоуханным садам». Ему мерещился восход нового светила — бараньей ноги со спутниками-картофелинами. Он очень хотел есть. «Надо бы умыться, одеться, выйти на улицу, немного пройтись. Двигаться — это полезно». Он зевнул. «Куда девался этот старый негр? Сейчас, поди, явится пьяный и без гроша. Плохи наши дела». Дела и впрямь были плохи: дважды в неделю управляющий-итальянец приходил напомнить о долге.

«Дайте нам еще неделю, — умолял Тюльпан. — Я вот-вот найду работу». — «Платите или катитесь отсюда!» — «Карузо, между беженцами из Европы…» — «Ха! Клевета! Я уже два года американский гражданин и запрещаю оскорблять меня». — «Карузо, представьте, что посреди океана торпеда взорвала корабль. Так неужели, подобрав единственного пассажира, который спасся на утлом плоту, вы возьмете с бедняги плату за проезд?» — «Морские законы меня не интересуют». — «Ответьте». — «Думаю, что возьму, если хотите знать. И вообще, кто взрывает корабли посреди океана?» — «Вы только что слышали, — взвизгивал дядя Нат, — глашатая западной цивилизации!» — «Цивилизации? Ха! Оскорбляете!» — возмущался Карузо.

Заскрипела дверь, и на чердак прошмыгнул дядя Нат с коробочкой ваксы под мышкой. Это был черный* [5] , с мягким благодушным лицом, согнутый в три погибели годами и работой. Дядя Нат носил славную зеленую куртку, щедро расшитую золотом, на которой в два ряда сверкали двенадцать пуговиц, и фуражку, тоже с позолотой и большими золотыми буквами над козырьком: «Central hotel». Куртка была собственностью дяди Ната — он украл ее в провинциальном театре, где работал ночным сторожем. На грудь старик цеплял множество орденов, которые старательно чистил каждое утро: это была память о тех временах, когда он служил помощником укротителя в бродячем цирке. Потом на каком-то благотворительном представлении укротителя сожрал лев по имени Брутус, и директор устроил разнос всей труппе, «и все тогда сказали, что после этого нельзя сердиться на льва, и что, в конце концов, у него была причина, и что надо смотреть на вещи шире, великодушнее и не обращать внимания на мелочи. Сердца, воображения — вот чего нам не хватает. Но льва все-таки пристрелили. Таковы люди, и от моего патрона остались только ордена и усы. Усы я положил в медальон и послал безутешной вдове, приписав несколько добрых слов. Ведь все, что нам нужно, — это немного симпатии, немного великодушия… Нельзя вершить великие дела без любви». Старый чистильщик обуви поставил свою коробку в угол и ласково посмотрел на Тюльпана.

— Патрон, не изводите себя.

— Не буду. Пусть хоть все они лопнут.

— Они лопнут, патрон, не изводите себя. И сразу Господь рассердится, и поднимется со своего облака, и засучит рукава, и разгневается своим самым великим гневом, и все сметет здесь внизу: моря и континенты, дромадеров и севрюг…

— Дромадеров, дядя Нат? Почему дромадеров?

— А почему нет, во имя силы, которая сделала меня негром? Они тысячи лет только жевали жвачку и ничего не делали, чтобы улучшить судьбу черных, эти дромадеры. Долой жалость к жвачным, патрон, они будут сметены!

— Будут, дядя Нат. Лично я не против. Все идет к тому, что средние классы вымрут.

— Они будут выметены с травинками и густыми чащами, с людьми и бедными неграми, и здесь не останется ничего, кроме очищенной рыхлой Земли, которая всплывет из великого гнева Божия, как… как поплавок. Я принес вам поесть.

Он снял свою куртку и аккуратно повесил ее на спинку стула. Рубашки у него не было — подтяжки тянулись прямо по груди, костлявой и голой, с белыми жесткими волосами. Из кармана он вытащил сэндвич, завернутый в газету. Сверху был заголовок: «Считать ли япошек людьми?», чуть ниже: «Гарри Трумэн заявляет: Расизм в Германии и Японии вырвут с корнем», еще ниже: «Волнения расистов в Детройте. Есть жертвы». Он протянул сверток Тюльпану.