Тюльпанная лихорадка

Deborah Moggach

Tulip fever

Эти люди степенно и спокойно живут на поверхности вещей, а внизу непрерывно движутся их тени… Я бы не удивился, если бы амстердамские каналы до сих пор отражали силуэты жителей прошлого – мужчин в широких камзолах и женщин в белых чепцах. Кажется, что город стоит не на земле, а на собственном отражении, и все эти чинные и солидные улочки возникли из бездонных глубин фантазий и снов…

Карел Чапек. Письма из Голландии, 1933 г.

Разумеется, я хорошо знаком

с миром уродства и нищеты, но изображаю лишь нежную кожу, блестящую поверхность и видимость вещей: знатных женщин в шелках и благородных мужчин, облаченных в безупречно черные одежды. Я восхищен тем, как яростно они сражаются за то, чтобы просуществовать хотя бы чуть дольше, чем им предназначено судьбой. Они защищаются с помощью модных вещей, всевозможных аксессуаров и безделушек, кружевных манжет и гофрированных воротничков… В общем, любой мелочи, которая позволяет им протянуть еще немного перед тем, как полностью исчезнуть в темноте.

З. Герберт. Натюрморт с удилами

Наша задача заключается не в решении загадок, а в том, чтобы видеть их, склонять перед ними голову и готовить свое зрение к восприятию безграничной радости и чуда. Если вам непременно нужны новшества, могу с гордостью заявить, что я достиг успехов в сочетании яркого и сочного кобальта с насыщенным лимонно-желтым и, кроме того, в схватывании отблесков южного света, падающего на серую стену сквозь толстое стекло… Позвольте нам следовать этой архаичной процедуре, чтобы даровать миру утешение и поведать о радости обретенной гармонии и вечной жажде неисчерпаемой любви.

Из письма Яна Вермеера

Мы с мужем ужинаем за столом. В его бороде застрял зеленый лук. Когда он жует, тонкое перышко поднимается вверх, словно насекомое, застрявшее в траве. Смотрю на это равнодушно: ведь я всего лишь девушка и живу настоящим днем. Я еще не умерла и не воскресла. И не умерла вторично – потому что в глазах общества это будет выглядеть как вторая смерть. В моем конце – мое начало; угорь сворачивается в кольцо и кусает собственный хвост. В моем начале я всегда свежа и юна, а мой муж – старик. Мы поднимаем высокие бокалы и пьем вино. Гравировка на моем бокале нравоучительно гласит: «Людские надежды хрупки как стекло, а жизнь проходит слишком быстро» – и жидкость под ней стремительно убывает.

Корнелис отламывает кусок хлеба, макает его в суп и задумчиво жует.

– Дорогая, я хочу обсудить с тобой один вопрос. – Он вытирает губы салфеткой. – Кто из нас, живя этой скоротечной жизнью, не жаждет обрести бессмертия?

Я сразу понимаю, к чему он клонит. Рассматриваю длинный хлеб, вытянувшийся передо мной на скатерти. В его запекшейся корочке зияет трещина, похожая на полуоткрытый рот. Мы женаты уже три года, но у нас до сих пор нет ребенка. Не потому, что мы мало стараемся. Мой муж, по крайней мере в этом смысле, полон сил. Каждую ночь он взгромождается на меня сверху, раздвигает мне ноги, и я лежу под ним, словно раздавленный жук. Он страстно хочет получить сына и наследника, который будет ходить по этим мраморным полам и обеспечит будущее нашему прекрасному дому на Геренграхт.

Но пока у меня ничего не получается. Разумеется, я отвечаю на его объятия, как послушная жена, полная почтения и благодарности. Этот мир ненадежен и опасен, а он вытащил меня из его трясины, как мы вырвали нашу страну у моря, осушив землю и перегородив ее плотинами, чтобы она не ушла на дно. За это я его люблю.

– Вот

почему я решил прибегнуть к услугам портретиста. Его зовут Ян ван Лоо, он один из самых перспективных художников в Амстердаме: натюрморты, пейзажи, но главным образом портреты. Мне его порекомендовал Хендрик Юленбург, ты его знаешь – он разбирается в таких делах. Рембрандт ван Рейн, недавно прибывший из Лейдена, один из его протеже.

Муж любит просвещать меня. Он часто говорит много ненужного, но сегодня его слова не пролетают мимо моих ушей.

Художник нарисует наш портрет!

– Ему тридцать шесть лет, он ровесник века. – Корнелис допивает бокал и наполняет снова. Его уже пьянит мысль о наших лицах, увековеченных на холсте. От пива его обычно клонит в сон, а вино превращает в патриота. – Представь нас среди этого великолепного города, в величайшей стране мира. – Перед ним сижу только я, но он словно обращается к широкой публике. Щеки горят над его пожелтелой бородой. – Помнишь, как писал об Амстердаме Вондел? «В какие воды не бросал он якоря? И на каких брегах не водрузил свой флаг? Все видел он, что зримо под луной, морям и землям волю диктовал».

Ответа от меня не требуется: я всего лишь молодая жена, которая мало смыслит в мире за пределами этих стен. Ключи на моем поясе могут отпереть разве что наш бельевой сундук, и все мои открытия еще впереди. По правде говоря, меня больше волнует то, какое платье я надену для своего портрета. Таков мой нынешний кругозор. Забудьте про моря и земли.

Мария приносит блюдо с сельдью и удаляется, посапывая. С залива ползет густой туман, и она постоянно кашляет. Впрочем, на ее настроении это никак не сказывается. Уверена, что у Марии есть любовник: она часто поет в кухне, а однажды я заметила, как она прихорашивается перед зеркалом, поправляя волосы под чепцом. Скоро я все выясню. Мария моя наперсница – настолько, насколько позволяют обстоятельства. С тех пор как я рассталась со своими сестрами, больше у меня никого нет.

Художник приедет на следующей неделе. Мой муж – знаток живописи, поэтому наш дом полон картин. Прямо за его спиной на стене висит полотно «Сюзанна и старцы». Группа стариков разглядывает голую купальщицу. При дневном свете мне видны их жадные лица, но сейчас, при свечах, они в тени: я вижу лишь пухлое женское тело над головой мужа. Он перекладывает кусок рыбы на свою тарелку. Ему нравятся красивые вещи.

Я уже представляю нас на картине. Корнелис сидит в белом кружевном воротнике на черном фоне, его борода покачивается при каждом движении жующих челюстей. Передо мной на тарелке, поблескивая, лежит селедка, и ее кожа с содранными чешуйками обнажает нежную плоть; сухая корочка на хлебе раскрыла губы. На блюде темнеет гроздь винограда, тяжелая и почти прозрачная в свете канделябров; рядом лоснится бок медного кувшина.

Я вижу, как мы неподвижно сидим за обеденным столом: наш застывший миг перед той минутой, когда все изменится.

После ужина муж читает мне Библию. «Всякая плоть – трава, и вся красота ее – как цвет полевой. Засыхает трава, увядает цвет, когда дунет на него дуновение Господа: так и народ – трава».

Но я уже как бы нахожусь на картине и смотрю на нас из золоченой рамы со стены.