Тюльпаны, колокола, ветряные мельницы
Шрифт:
Гуляя по набережным, не сразу заметишь Башню Слез, стиснутую домами, заслоненную ими от моря. Уже трудно представить себе матросских жен и невест, когда-то поднимавшихся наверх, чтобы махнуть платком уходящему паруснику.
Я миновал башню, дошел до конца канала, до реки Эй, расширяющейся в устье. Открылась панорама порта, шеренги судов, крыши пакгаузов, многоэтажный белый лайнер — будто франт, случайно очутившийся среди просоленных, обшарпанных работяг. За ними, на том берегу, вытянулись корпуса северной, промышленной, части города,
Что же пленило меня в Амстердаме — какое здание, какой уголок? Нет, ничего в отдельности, все вместе, трогательная естественность этого города, который никогда не старался быть красивым. Фантазия не участвовала в прокладке каналов — их расположение продиктовано суровым расчетом, стратегией битвы с морем. Нет на набережных ни гранитных парапетов, ни чугунных решеток, — они мешали бы причаливать к дому, сгружать товары. Оттого кажется, что укрощенная вода льнет к людям, доверчиво открытая.
Но мне слышится голос Герарда:
— А сколько машин ухнуло в каналы! Скатываются чуть ли не каждый день…
Да, машин в городе — буквально через край! Набережные узки, автомобили, ожидающие хозяев, прижаты к воде, чуть ли не нависают над ней кузовами. Герарду уже невмоготу каждое утро искать стоянку — он оставляет свой «фиат» у пригородного вокзальчика, едет в центр на электричке и на службу приходит пешком.
— Нас здорово выручил бы хороший, дешевый общественный транспорт, — утверждает он. — Так на это нет капиталов. Выпускать автомобили, видите ли, выгоднее.
Достаточно побродить часок по каналам, чтобы наткнуться на спасателей с лебедками. При мне вытаскивали из воды велосипед. А что с седоком?
— Выплыл, — сказали мне.
Кое-где над водой — раскидистые деревья. Кажется, передо мной затененная заводь в старинном парке. Я не устаю разматывать лабиринт амстердамских каналов, меня поддерживает ожидание нового, ободряющее путешественника.
Скоро обед, встреча с Якобом — ветераном Сопротивления. Адрес у меня записан: канал, и вместо номера два слова:
Наси и бами
Прозевать ресторан невозможно, сказал мне Герард, буквы в витрине крупные. Напротив — голубой вонбот.
И действительно, искать долго не пришлось. Я явился первый и успел разглядеть затейливую отделку зала. Резные колонны из темного дерева, узорчатые перегородки между столиками, сплетения нейлоновых лиан, плакаты, призывающие пить «кока-колу» и местное пиво «Амстел». А под потолком парит, распахнув широкие крылья, птица Гаруда, мифическая птица, знакомая индийцам и индонезийцам.
Смуглый яванец принес меню. Я отыскал наси и бами в числе многих экзотических блюд.
Какими же судьбами, почему оказался в Амстердаме этот уголок Индонезии?
Три столетия маленькая Голландия владела огромной, далекой «страной
В одном из них я и нахожусь сейчас.
Официант объясняет пожилой чете по-французски состав «рейстафел» — рисового стола. Вскоре там появилась миска с вареным рисом, мясные и рыбные заедки на маленьких тарелочках, батарея пузырьков с разноцветными соусами.
Вошел Герард и вслед за ним — Якоб, тоже высокий, немного сутулый. Наверно, он много лет провел за письменным столом. Застенчивый взгляд голубых глаз. Понадобилось усилие, чтобы представить себе его в антифашистском подполье, в смертельной борьбе. Но внешность сдержанного голландца обманчива — не угадаешь, на что он способен.
— Он знал Анатолия, — сказал Герард.
Якоб потупился.
— Очень мало, — проговорил он. — Я помог ему здесь устроиться.
— Где именно? — спросил я.
— Вот здесь.
В этом ресторане? Значит, меня пригласили сюда не только ради тропической кулинарии… Но что за идея — поместить русского парня, уроженца Волги, в компанию смуглых, под крылья птицы Гаруды.
— Во-первых, — сказал Якоб, — он был тонкий, как юноша, и форма носа, к счастью…
Мы беседовали по-английски, и он, не найдя нужного слова, объяснил мне жестом: Анатолий был курносый.
— А во-вторых… Нет, это как раз самое важное — Анатоль артист. Он играл на сцене. На любительской, в своем клубе. Но там был большой зал. Анатоль говорил, — больше, чем в нашем Муниципальном театре.
— В каком городе это было?
— Саратов, — произнес Якоб старательно. — Я помню, что он жил в Саратове.
— Что ж он делал в ресторане?
— О, — оживился Якоб, — он все умел делать.
В глазах голландца это главное достоинство, куда более существенное, чем игра на сцене.
— Золотые руки, — сказал я. — В русском языке есть такое выражение.
— Да, да! Очень остроумно… Золотые руки! Я теперь буду знать.
— Золотые руки! — подхватил Герард. — Я сожалею, что не изучал ваш язык. Однако что вы будете есть?
— Наси и бами, — ответил я машинально.
Проворный яванец подлетел к нам. Я попытался мысленно представить на его месте Анатолия.
— Его держали на кухне, — пояснил Якоб. — Для безопасности. Он же сбежал из лагеря, его тут спрятали. Сперва он мыл посуду. Через три или четыре дня заболел повар, но Анатоль уже научился стряпать по-индонезийски. Хозяин был поражен. Анатоль чинил проводку, мебель…