Тюремный романс
Шрифт:
– Зеленый, – советовал командир взвода Максаков, – ты больше не давай ей привязывать руки. Они, бывает, в такой раж входят, когда кончают, что фофан под глазом из возможных последствий – это просто подарок. Нашли бы тебя с перегрызенным горлом, а замполиту потом пришлось бы откоряки строчить, мол, «с честью исполнив свой служебный долг…».
Альтернативных вариантов объяснений у Зелинского не находилось – перекрывать кран текущего со всех сторон яда рассказом о том, как его пытал, словно Чебурашку, терновский бандит, не хотелось, поэтому
Зелинский испортил задорное настроение напарнику сразу, едва их «шестерка» с синей полосой миновала территорию развода.
Он сорвал очки и бросил их в консоль.
– Что ты ржешь, придурок?! К тебе в гости Кусков еще не захаживал?
С лица Гонова сползла улыбка.
– Кусков?..
– А ты что думаешь, парень, это я сексую? Торчу от того, что меня телка привязывает и стегает?! Может, мне раздеться, чтобы ты еще сильнее расхохотался?! Только это не от кнута, придурок!! Это от мокрого полотенца!! Никогда не хлестали вафельным полотенцем? У меня есть в бардачке.
Съездив по мелочи – квартирный дебош – на улицу Выставочную, они остановились и вышли из машины.
– Я об одном жалею, – признался Зелинский. – Нужно было этого «Шумахера» там, в универмаге, прибить. Чем рисковали? Ничем. Автомат в его багажнике. Вынули бы, тачку свою расстреляли в упор, и дело с концом. Автомат Штуке в руки – и тогда бы не было этих последствий.
– Локомотив знает, что мы Кускову «ствол» подкинули?
– А то… Он чуть не убил меня. А кто знал, что этот «мерс» – Кускова?!
– А Яшка и не говорил тебе, что автомат нужно в машины класть! – вскипел Гонов. – Он сказал – сбросить! Он не сказал – сбросить в багажник бесхозной тачки! И я тебе говорил – сбросить! Нет, сказал ты, нужно все правильно разыграть. Разыграли… Остается только догадываться, какие сейчас разборки начнутся. Ты сам подумай: что будет после того, как Штука приедет к Локомотиву и предъявит претензии! Локомотив скажет: «Виталька, милый, я Эфиопа убрал, чтобы мы с тобой спокойно вместе работали и нам никто не мешал. А то, что два идиота тебе автомат в машину подкинули, так это чистая случайность. Хочешь, я им скажу, чтобы они никогда в жизни так больше не поступали?» И ведь скажет. Нет?
Зелинскому было плохо и без этих разъяснений. Однажды в жизни решившись на поступок, ранее который никогда не совершал, он перевел вагон своей жизни на соседние рельсы. Ему было хорошо известно, что следующая категория людей – после уголовной, – которая склонна к нарушению закона, – это сами служители правопорядка, однако не думал, что перескочит на рядом проложенные рельсы так быстро. Теперь поступки, на которые ранее он никогда бы не решился, стали происходить в его жизни почти ежедневно. Наматывались, как буксировочный трос на локоть. Верить в то, что этот трос рано или поздно обязательно закончится крюком, не хотелось.
Эх, если бы не это желание денег… Деньги, они такие легкие и почти не осязаемые в руках. Но почему как тяжело достаются?
Когда еще ничего не случилось, казалось, что их было мало. Сейчас чувствовалось, что от их присутствия прогибается полка шкафа в уютной однокомнатной квартире.
Решение было принято за секунду до того, как в салоне затрещала радиостанция.
– Двадцать девятый, «Вышке»!..
Отбросив в стороны недокуренные сигареты, экипаж занял свои места.
– Слушаю, «Вышка», – пробурчал в переговорное устройство Зелинский.
– Заедьте в Центральный суд к судье Струге. Там у него дело какое-то по вашему июньскому задержанию. Только долго, ребята, не задерживайтесь.
Поднявшись на третий этаж, Зелинский постучал в дверь и приоткрыл створку. За его спиной, словно тень, готовая шагать след в след, замер напарник.
– Кто такие? – справился мужик в мантии, лицом похожий на городского авторитета. Он писал в своих бумагах какие-то очередные судейские глупости и был явно недоволен тем, что его оторвали от этой бестолковой работы.
– Гонов и Зелинский. Нам сказали, что мы вам зачем-то нужны.
– А-а-а… – протянул судья, которого милиционерам заочно представили как Струге. Он вложил ручку, как закладку, в дело и отложил его в сторону. – Наслышан. Молодцы. Вас хоть отметили?
– За что? – не понял Гонов.
– Ну, как это – за что? Убийц по горячим следам у нас в Тернове не каждый день задерживают.
Зелинский поморщился, словно ему в автобусе на пальцы наступили шпилькой, сообщил, что отметили, и спросил, зачем его экипаж понадобился судье.
– Вы в мае задерживали гражданина по фамилии Сомов?
– В мае? – наморщил лоб Гонов. – Мы каждый день по несколько задержаний производим…
– Но не каждый же день человека с бронзовыми плитами с Монумента Славы?
– С плитами? – округлил глаза Зелинский. – Бронзовыми? Какими плитами? Мы никого похожего не задерживали.
– Ерунда какая-то… – Судья растерялся и стал ватными движениями разыскивать что-то на столе. Этим «чем-то» оказалась половина обычного листа писчей бумаги. Сосредоточившись на написанном, он поднял голову. – Тридцать девятый экипаж. Зелинский и Гонов.
Зелинский улыбнулся.
– Мы – двадцать девятый экипаж. А тридцать девятый – это…
– Тоцкий и Пьянков, – помог ему Гонов.
Судья зримо огорчился из-за собственной и чужой невнимательности и исправил старые записи. А что было делать, если среди сотен своих дел он не нашел ни одного, где фигурировали бы нужные ему фамилии?
– Значит, Тоцкий и Пьянков. Извините, ребята, проколы случаются у всех. До свидания.
«Придурок форменный», – пронеслось в голове Зелинского.