Тюрьма
Шрифт:
— Раздевайтесь, господин Пуато, и садитесь. Мне сообщили, что у вас исчез пистолет?
— Да, я не нашел его на обычном месте.
— Не этот ли?
И помощник комиссара положил на стол браунинг вороненой стали; Ален взял пистолет.
— Да, кажется, он, очень похож.
— На вашем никаких опознавательных знаков не было?
— По правде сказать, я его не рассматривал. И никогда им не пользовался, даже за городом не пробовал.
— Ваша жена, конечно, знала о его существовании?
— Безусловно.
Ален вдруг подумал, он ли это действительно сидит здесь и покорно отвечает на нелепые вопросы. Ведь он, черт возьми, Ален Пуато! Его знает весь Париж. Он руководит одним из наиболее популярных во Франции еженедельников и собирается издавать другой, новый журнал. Кроме того, вот уже полгода, как он занимается выпуском пластинок, о которых каждый день говорят по радио.
Его не только не заставляют дожидаться в приемных- он на «ты» по крайней мере с четырьмя министрами, и ему случалось у них обедать, а иной раз и они сами считали за честь приехать к нему на завтрак в его загородный дом.
Нужно возмутиться, сбросить с себя эту тупую апатию!
— Не объясните ли вы наконец, что все это значит? Комиссар посмотрел на него скучающими, усталыми глазами.
— Потерпите немного, господин Пуато. Не думайте, что мне это доставляет удовольствие. У меня был трудный день. Я уже думал, вот-вот поеду домой, к жене и детям.
Он взглянул на черные мраморные часы, стоявшие на камине.
— Вы, вероятно, давно женаты, господин Пуато?
— Лет шесть. Нет, пожалуй, семь. Да еще два года до брака мы жили как муж с женой.
— У вас есть дети?
— Да, сын.
Полицейский опустил глаза, вычитывая что-то в лежавшем перед ним досье.
— Ему пять лет…
— У вас точные сведения.
— Он не живет с вами.
— Это уже менее точно.
— То есть?
— У нас в Париже квартира, но мы по вечерам редко бываем дома. Настоящий наш дом в Сент-Илер-ла-Виль. Там у нас вилла, в лесу Рони, и каждую пятницу во второй половине дня мы туда уезжаем, а летом ездим почти каждый день и остаемся ночевать.
— Ясно. Вы, конечно, любите свою жену?
— Да, безусловно.
Он произнес это без страсти, без пафоса, как нечто само собой разумеющееся.
— И вам известна ее личная жизнь?
— Ее личная жизнь проходит со мной. Что же касается работы…
— Это-то я и имел в виду.
— Моя жена журналистка.
— Она печатается у вас в еженедельнике?
— Нет, она не ищет легких путей. Кроме того, наш еженедельник не подходит ей по профилю.
— В каких она отношениях со своей сестрой?
— С Адриеной? В самых хороших. Они приехали в Париж одна за другой. Сначала Мур-мур, потом…
— Мур-мур?
— Это я ее так окрестил. Киска, Мур-мур. А теперь ее так зовут все наши друзья, все мои сотрудники. Когда ей понадобился псевдоним для статей, я посоветовал ей подписываться Жаклина Мур-мур. Они с сестрой долго жили в одной комнате близ Сен-Жермен-де-Пре.
— Вы познакомились в ними обеими одновременно?
— Нет, сперва с Мур-мур.
— Она не представила вам сестру?
— Представила, позднее. Через несколько месяцев. Если вы в курсе дела, к чему все эти вопросы? Думаю, мне бы уже не мешало узнать, что случилось с женой.
— С вашей женой — ничего.
Он произнес эти слова печально и утомленно.
— Тогда с кем же?
— С вашей свояченицей.
— Несчастный случай?
Его взгляд упал на пистолет, лежавший на письменном столе.
— Она?..
— Да, убита.
Ален не осмелился спросить — кем. Им внезапно овладело какое-то странное, никогда прежде не испытанное состояние-оцепенение, внутренняя пустота. Мысли рассыпались — во всяком случае, в них отсутствовала логика. Он чувствовал, что его затягивает в бредовый, бессмысленный мир, где слова теряют привычное значение, а предметы привычный облик.
— Ее убила ваша жена-сегодня днем, около пяти часов.
— Этого не может быть!
— Однако это правда!
— С чего вы взяли?
— Ваша жена сама призналась. Ее слова подтвердила няня, которая находилась в момент убийства в квартире.
— А мой свояк?
— Он дает показания в соседней комнате.
— Где моя жена?
— Наверху. В отделе идентификации.
— Но почему она это сделала? Она вам сказала? Ален внезапно вспыхнул и не решился взглянуть на помощника комиссара.
— Я надеялся, что на этот вопрос мне ответите вы.
Он не был ни грустен, ни подавлен, ни взволнован. И не возмущен. Но он как бы перестал быть самим собой, утратил себя. Да, он не существовал больше как личность. И ему хотелось ущипнуть себя, удостовериться, что это он, Ален Пуато, сидит здесь, а перед ним письменный стол красного дерева, зеленое кресло и усталое лицо комиссара. И как вообще здесь могла идти речь о Мур-мур и об Адриене, у которой такие правильные, нежные черты и большие светлые глаза под длинными трепещущими ресницами?
— Ничего не понимаю, — сказал он, встряхивая головой, словно хотел проснуться.
— Чего вы не понимаете?
— Что моя жена могла стрелять в свою сестру. Вы сказали, что Адриена умерла?
— Почти сразу же.
Слово «почти» причинило ему боль, и он тупо уставился на лежавший перед ним браунинг. Значит, она еще жила после выстрела, жила несколько минут или секунд. Что же делала в это время Мур-мур? Стояла с пистолетом в руке и смотрела, как умирает сестра? Или пыталась оказать ей помощь?