Тюрьмы и ссылки
Шрифт:
– По какому делу были осуждены?
– сухо спросил он Гогу, возвращая ему паспорт.
– По делу шпионской дальневосточной {181} организации, - ответил Гога.
– Я со шпионскими целями переходил границы Манчжурии.
Лицо красного директора озарилось радостью; он облегченно вздохнул и воскликнул:
– Ах, только-то! А я было думал, что вы троцкист! Пожалуйте, пожалуйте, работа для вас есть!..
Что можно прибавить к этой классической сцене? И красный директор, и сам следователь, и сам Гога одинаково знали цену юрисдикции теткиных сынов: официальному штампу ГПУ никто не верил. Вот "троцкист" - другое дело, в эти годы их особенно преследовали,
Гога - шпион, я - организационный центр народничества: как ни различны масштабы и направления, но по существу между ними нет никакой разницы: одинаковые следовательские методы, одинаковая юрисдикция маршала Даву. Повидав сотни заключенных, подробно ознакомившись с их "делами", могу сказать уверенно, en connaissance de choses et de causes: быть может, только два дела из сотен (из тысяч!) были не "липовые", не обманные, не выдуманные теткиными сынами; а остальное
– Остальное - ложь, мечта,
– Призрак бледный, пустота, - как сообщает публике звездочет в конце "Золотого Петушка".
Сплошь ложь, сплошная пустота всех следовательских построений - очевидцы, но от этого не легче было тем бледным призракам, которые населяли собою советские тюрьмы, концлагеря и изоляторы. На этом бы можно и закончить рассказ, о ДПЗ, о следователях, о следовательских методах, но в заключение хочу нарисовать одну очаровательную концовку, переданную мне тем же Гогой. Когда он в начале 1933 года сидел в общей камере ДПЗ, они там, как и мы в одиночке в это же время, получали газеты и {182} интересовались событиями, бурно развивавшимися тогда в Германии. Особенно прошумел поджог рейхстага и поиски виновных в этом поджоге; вся камера целыми днями только и говорила об этом. Среди заключенных был ломовой извозчик Анюшкин, бородатый, мрачный, безграмотный и молчаливый мужик. В чем его обвиняли - он сам не знал, следователь, вызывая его на частые и краткие допросы, ограничивался словами:
– Ну что, сознаешься наконец?
А в чем надо сознаться - не говорил, обкладывал извозчика отборными извозчичьими словами и хотел довести его до того, чтобы сам Анюшкин первый признался в неведомой вине; совсем замучил мужика такими непонятными допросами.
– Уж пожалуй, была не была, сознаюсь в чем ни на есть!
– иногда приговаривал он, впадая в отчаяние.
Раз как-то поздно ночью Анюшкина вызвали на допрос; пробыл он на нем недолго и вернулся в камеру мрачнее тучи. Гога не спал и спросил Анюшкина:
– Ну как?
Тот махнул безнадежно рукой и сказал:
– Сознался!
– В чем? Да что ты! Ну и что?
Следователь по морде вдарил.
– Как! Когда?
– А вот когда я сознался.
– Что такое! Почему?
– А вот потому. Я пришел, он спрашивает: - Ну что, сознаешься наконец?
– Я махнул рукой и говорю: будь по-вашему, сознаюсь!
– Ага, говорит, давно бы так! Ну, в чем сознаешься?
– А я говорю: рейштаг поджог! Тут он кэ-эк вскочит, кэ-эк развернется, да кэ-эк даст мне... И говорит: - Пошел, сукин сын, обратно в камеру! Я тебя в тюрьме сгною!
– А я чем виноват? Что ни день слышу кругом разговоры, ищут виноватого, кто рейштаг поджог, дай, {183} думаю, признаюсь, авось он от меня отстанет. А он меня - по морде...
Этот рассказ привел меня в восторг, потому что случай Анюшкина типический случай. Ведь его поджог "рейштага" - совершенно то же самое, что шпионаж Гоги, что мой организационный центр. Разница лишь в том, что Анюшкин вздумал сознаться в поджоге рейхстага (за что и получил по морде), а мы не могли сознаться в поджоге (за что и получили ссылку или лагерь). Но все же, когда меня в Новосибирске или в Саратове спрашивали, за что я попал в ссылку я неизменно отвечал формулой Анюшкина:
– За то, что рейштаг поджог!
Так ведь оно и было в действительности... Но однако - пора попрощаться с ДПЗ и пора оттуда отправляться в ссылку.
Примечание: Эта главка вписана в текст "Юбилея" уже после саратовской ссылки и московских тюрем.
{184}
ССЫЛКА.
(Писано в Кашире в 1937 году.)
В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!
"Горе от ума".
I.
В тюрьме считаешь не месяцы и недели, а дни. Наступил день моего сидения двести девятнадцатый. Какая бессмысленная трата времени! И сколько же за это время я сделал бы, работая над Салтыковым и Блоком! Впрочем, корректуры V-гo тома Блока были как-то в марте доставлены в мою камеру и вернулись в издательство (где были напечатаны с дикими ошибками), оба раза пройдя, конечно, через тщательный просмотр следователей. Вряд ли А. А. Блок мог предугадать, в каком месте злачном, месте спокойном будут правиться корректуры "Двенадцати" и "Скифов", революционных его поэм!
9-го сентября, после обеда, я был вызван на свидание; было два часа дня. В разговоре В. Н. сообщила мне, частью прямо, частью обиняками ("да и нет не говорите, черного и белого не покупайте"), что следователи предложили ей приготовить для меня вещи в дорогу: деньги, платье, белье, продукты. Она приготовила все это и перевезла чемодан к знакомым, как раз напротив ДПЗ, чтобы сразу передать его мне, лишь только будет назначен день отъезда; о нем следователи обещали предупредить ее заранее. Так как свидания всегда происходили в присутствии третьего лица, восседавшего между нами, то никаких других {185} подробностей узнать не пришлось. Я вернулся в камеру, почитал, поужинал и улегся спать с книгой в руке, соблюдая предписанный доктором "постельный режим".
Был седьмой час в начале, когда в камеру вошел "корпусной" и сказал: "Собирайтесь!". Неужели же будут ремонтировать и четвертый этаж? Но нет: "корпусной" стал производить тщательный обыск собираемых мною вещей; значит дело не в переводе в другую камеру. Наконец, вещи были просмотрены и сложены; меня повели по паутинным галерейкам вниз, а потом в комендатуру. Там, кроме дежурного коменданта, находился еще некий нижний чин (с двумя "шпалами" на воротнике) и двое мордастых конвойных из "войск особого назначения", в полном походном вооружении, с винтовками и сумками. Дежурный сказал мне: "Прочтите и распишитесь". Я прочел и расписался. В бумажке стояло, что имя рек высылается в Новосибирск сроком на три года, считая со 2-го февраля 1933 года.
– Дежурный продолжал: "Поедете со спецконвоем. Поезд отходит в восемь с половиной часов вечера".
Я очень удивился, - хотя пора бы, кажется, было привыкнуть к "глубокому уважению" и "юбилейным чествованиям", - и спросил:
– А приготовлены для меня, по предложению самих же следователей, вещи и деньги?
– Надо поторопиться, - невозмутимо ответил дежурный комендант, взглянув на стенные часы.
– Но как же я поеду в Новосибирск без вещей, без еды и без денег? настаивал я.
– Поезд отходит через час с четвертью, - по-прежнему невозмутимо ответил дежурный, очевидно глухой от рождения. Тогда я повернулся к "двум шпалам" и повторил ему свои вопросы.