Тюрьмы и ссылки
Шрифт:
Прошел ноябрь; декабрь подходил к середине; наше число таяло: в "Клубе культпросвета" оставалось нас человек сорок - это после ста сорока-то год тому назад! Как-то раз открылась дверная форточка и корпусной прокричал мою фамилию. "С вещами" или "без вещей"?
– Ни то, ни другое: он предъявил мне через форточку некий документ, в котором значилось, что законченное следствием мое дело передано в суд, и что я отныне числюсь не за НКВД, а за московской прокуратурой. За кем бы ни числиться, лишь бы делу конец! Прочел, расписался на документе, что он оглашен мне сего 15-го декабря, и стал ждать, когда и в чем проявит прокуратура свое отношение ко мне.
Ждать пришлось больше месяца. За это время мы успели встретить новый 1939-ый год - совсем не в том настроении, в каком встречали год проклятой памяти 1938-ой.
В "Клубе культпросвета" к новому году осталось нас человек тридцать - и мы встретили Новый Год довольно весело: после приказа "спать!" - улеглись и предоставили артисту эстрады до полуночи развлекать нас новогодними сценками и рассказами.
Окрики в дверную форточку не помогали, дисциплина в нашей камере явно падала; а, может быть, тюремное начальство снисходительнее относилось к "карцерникам".
25-го декабря после ужина меня, наконец-то, вызвали - "к прокурору"! Повели обычным порядком ("архангелы" к концу года были отменены) в знакомую мне следовательскую комнату в первом этаже. Сидевший за письменным столом штатский {374} пожилой человек лет пятидесяти, вида вполне "интеллигентного", с усталым лицом и пристальным взглядом, удивленно посмотрел на меня: оборванца в таких лохмотьях трудно было признать за писателя.
– Вы Иванов-Разумник?
– спросил он меня, и на мой утвердительный ответ рекомендовался: - Я - товарищ прокурора московского округа (назвал свою фамилию, которую теперь не припомню), мне поручено допросить вас перед передачей дела в суд. Вы ознакомились с обвинительным актом и с материалами своего дела?
"Дело" мое, разбухшая от бумаг папка в синей обложке, лежало перед ним на столе.
– Нет, не ознакомился, - ответил я.
– Как так?
– удивился прокурор.
– Следователь НКВД обязан был по окончании следствия предъявить вам для прочтения все дело.
– Следователь тут не при чем, - сказал я: - в "деле" этом вы, вероятно, не обратили внимания на самую последнюю бумагу о том, что от ознакомления с делом я отказался.
Прокурор раскрыл "дело" и нашел этот листок.
– Вы имеете право ознакомиться с делом и теперь.
– И теперь не желаю.
– Ваши мотивы?
– Мотивы те, что я считаю все материалы этого дела с начала и до конца подложными, а показания против меня ряда свидетелей - вынужденными из-за палочных методов допроса следователями НКВД, что вам, конечно, хорошо известно.
– Вы ни в чем не пожелали сознаться?
– Мне не в чем было сознаться. Каждое показание против меня я опроверг вполне убедительными доводами, но следователь лейтенант Шепталов не пожелал заносить их в свои протоколы.
– Он не имел права не занести в протоколы ваших контр-показаний. Можете привести примеры?
{375} - Сколько угодно.
И я стал перечислять их один за другим, а прокурор тщательно записывал все эти мои "контр-показания". Я указал, что не присутствовал на Съезде Советов в апреле 1918 года, а когда потребовал очной ставки с лжесвидетелем - мне ее не дали. Подчеркнул, что опровержением самой возможности моей "контрреволюционной" речи в то время является одновременное появление моей книги "Год Революции" - с этой книгой следователь не пожелал ознакомиться. Ответил, что по дикому обвинению в тайном, "с контрреволюционными целями" свидании с академиком Тарле - очной ставки с ним не получил, точно также как и по не менее дикому обвинению в покупке берданки. По поводу обвинения участия в мифическом съезде группы эсеров в Москве летом 1935 года не было запрошено ни саратовское ГПУ, ни мой саратовский квартирохозяин, которые могли бы подтвердить, что я ни на один день не отлучался из Саратова за все время моей трехлетней ссылки. И так далее, и так далее, и так далее...
Прокурор тщательно записал пункт за пунктом. Потом перечел написанное, перелистал "дело" и стал писать какое-то заключение. Закончив, сказал:
– Прокуратура не может принять от НКВД дела в таком виде. Придется направить его к доследованию.
– Куда направить?
– Обратно в НКВД.
– Благодарю вас! Я год и три месяца просидел в тюрьме, числясь за НКВД "в порядке предварительного следствия", а теперь вы снова передаете дело в НКВД, чтобы он начал сказку про белого бычка с начала! Ведь это "его же царствию не будет конца"!
– Ничего не могу сделать, - ответил прокурор, - дела в таком виде я принять не могу. Будем надеяться, что на этот раз новое следствие пойдет скорее. Не имеете ли какого либо заявления?
– Заявления не имею, но имею просьбу, - {376} сказал я, - Вы сами видите, в каком виде я нахожусь. Вот уже год с третью, как я лишен денежных передач. Прошу, чтобы жене моей дали знать, где я нахожусь, и разрешили бы мне получать денежные передачи.
– Адрес, имя и отчество?
– спросил прокурор и записал их.
– Ваша жена будет извещена и денежные передачи вы будете получать, могу обещать вам это, но, к сожалению, это и всё, что я могу для вас сделать.
– Это будет более, чем достаточно, позвольте поблагодарить вас, - ответил я прокурору, и свидание наше было закончено. Меня отвели обратно в камеру, где товарищи жадно набросились на меня: я был первой ласточкой, долетевшей из НКВД до прокурора - и, к сожалению, снова прилетевшей обратно.
Я разочаровал своих товарищей, но и сам был разочарован: возвращение под власть НКВД мне весьма не нравилось. Но, быть может, оказалось, что все к лучшему в сем лучшем из миров... Через неделю, в конце января, корпусной снова предъявил мне прежним порядком в форточку новый документ, в котором меня извещали, что дело мое возвращено из прокуратуры на доследование и что я теперь снова числюсь за НКВД. Прочел и расписался. В этой неприятности слегка утешала меня только мысль, что лейтенант Шепталов получил из-за меня некоторый афронт: прокуратурой признано, что следствие ведено им (мягко выражаясь) неудовлетворительно. Уверен впрочем, что на его служебной карьере в НКВД это ни в какой мере не отразилось.
Прокурор сдержал свое слово: через месяц с небольшим я, действительно, получил первую денежную передачу в 50 рублей, и, к великой своей радости, узнал из этого, что следователь Спас-Кукоцкий не обманул, и что жену мою действительно "никто не трогал"; да и В. Н. впервые узнала, что за эти полтора года меня тоже "никто не трогал" из тюрьмы. Но, {377} чтобы рассказать об этом, надо вернуться на полтора года назад.
Узнав о моем аресте, В. Н. через три месяца, в конце декабря 1937 года, поехала из Царского Села в Москву, чтобы попытаться навести обо мне справки: раньше трех месяцев со дня ареста никому никаких справок о заключенном не давали. Попала в Москву в день самого разлива волны декабрьских арестов: накануне ночью было арестовано несколько сот человек, и первое, что В. Н. увидела у Лубянки - толпу человек в пятьсот растерянных и плачущих женщин, мужья, сыновья или братья которых были арестованы в эту ночь.