У ангела болели зубы : лирическая проза

Котов Алексей Михайлович

«…Из забытья черта Конфеткина вывел сильный толчок в плечо.

— Ты здесь? — спросил грубый, властный голос.

Конфеткин обмер.

— А что?.. — тихо и робко спросил он. — Кстати, я занят. Меня скоро пытать будут…

Голос тихо хохотнул.

— Нашел себе работу, да?.. А ну пошли!

— Куда?!..

Могучая рука оторвала Конфеткина от пола, приподняла в воздух и тут же обрушила на пол. Нос черта ткнулся в широкую щель со святящимися, фосфорными краями.

— Иди, иди, нечего тут

прохлаждаться, — сказал голос в темноте. Он вдруг стал зловещим и тихо добавил: — Еще раз удерешь, убью!

Конфеткин передернуло от ужаса. Сопротивляться бесполезно, но, тем не менее, — помимо своей воли — черт слабо дернул плечом, стараясь сбросить чужую руку. Рука тут же сдавила плечо так, что Конфеткин взвыл от дикой боли.

— Иди!

Черт тихо и безнадежно завыл. Щель оказалась совсем небольшой и, протискиваясь в нее, Конфеткин ободрал бока так, словно края щели были покрыты наждачной бумагой.

«То ли еще будет!..» — с откровенным тоскливым ужасом подумал он…»

14

Через пять минут уборщица тетя Поля все-таки заглянула в «215-й» номер.

Толстяк-кинорежиссер сгорбившись сидел на постели и смотрел в окно. Его руки лежали на коленях ладонями вверх. В позе гостя определенно было что-то странное, даже неестественное. Он словно ждал чего-то и его нетерпение выдавала постукивающая по полу нога, одетая в высокий, модный ботинок. Лица незнакомца тетя Поля не видела, но почему-то посчитала, что оно такое же странное — тоскливое и мрачное.

«Скорбной какой-то, — решила уборщица. — Скорбной и безнадежный…»

Тетя Поля закрыла дверь и тут же забыла о странном постояльце.

15

Шел мокрый снег… И было еще серо. Черт Конфеткин брел по покрытому тонким слоем воды тротуару и с ненавистью смотрел на спину впереди идущего человека. Тот остановился у пешеходного перехода и нажал на кнопку светофора.

«Аккуратный, сволочь!..» — промелькнула яркая и досадливая мысль в голове черта.

Конфеткин тоже остановился и вдруг понял, как мало у него сил. Черт привалился спиной к ярко освещенному киоску и вытер ладошкой мокрый нос.

«Дьявол!.. — с тоской подумал он о том, за кем шел. — Нет, хуже дьявола!..»

— Эй, вы там, гражданин в шубе! — киоскерша, женщина с сонным лицом, постучала по стеклу. — А ну, отойдите от киоска!..

Конфеткин вяло огрызнулся. Припавшая к стеклу киоскерша отпрянула во внутрь, охнула и истово перекрестилась.

Человек впереди перешел дорогу. Конфеткин поспешил следом… Он то дело оглядывался по сторонам, словно по привычке искал лазейку для того, чтобы удрать.

Черта догнала страшная мысль: «Не надейся!..» Конфеткину вдруг захотелось осесть на асфальт и завыть дурным голосом. Мир вокруг казался ему настолько надоевшим и беспросветным,

что черта затошнило.

Конфеткин собрал в кулак остатки воли. Но то, что удалось ему собрать, тут же стало растекаться, как талый мартовский снег в кулаке. Оставалось последнее средство: черт вспомнил свой недавний ужас, испытанный перед Голосом, там, в темноте подвала.

«А то хуже будет!..» — подумал он.

Из подсознания всплыла другая мысль: «Да разве может быть хуже?!..»

Конфеткина снова затошнило, а это был плохой признак. Не зная, что делать, черт наудачу припомнил запах свежего сена и французских духов.

«Весело же было!..» — с пронзительной тоской подумал он.

Он искал надежду… Но ее не было. Впереди маячила спина человека, черт не мог не идти следом, и надежда умирала. Точнее говоря, она превращалась в бездну.

Снег усилился и стал совсем мокрым… Конфеткин посмотрел вниз и вдруг не увидел своих ног. И черт никак не мог понять: это оттого, что гуще пошел снег или просто таяли его копытца…

Сашка «БогаНет»

1

… У Сашки полное, подвижное лицо и темные, удивительно живые глаза. Когда в споре он захлебывается словами, он смеется, а потом быстро говорит:

— Дурак ты, писатель, какой же ты дурак!

Если Сашку грубо одернуть, он виновато улыбнется и тут же замолкнет… И потом никакая сила не сможет вытащить его изнутри интеллигентской обиды очень похожей на черепаший панцирь. Но если я не делаю этого, Сашкина простодушная насмешливость постепенно теряет свою веселость и превращается в откровенную злость.

Он хватается за голову и стонет:

— Убил бы за тупость!.. Честное слово, убил бы!

Сашка — кинорежиссер… И с ним невозможно говорить об искусстве.

Я приезжаю в Москву два раза в год. Мне нравится смотреть, как работает Сашка. Там, на съемочной площадке, я никогда не остаюсь без работы: зимой чищу снег, летом таскаю реквизит.

Сашка всегда искренне рад моему приезду.

Как правило, он размахивает руками и радостно кричит:

— Ой, Лёшенька приехал!.. Ах, ты сволочь православная!.. Как же я по тебе соскучился. Солнце мое, иди сюда, я тебя поцелую!

Его толстое лицо буквально светится от счастья.

Сашке нравится, когда я стою рядом. Тогда он делается удивительно важным, а в его взгляде появляется что-то по-наполеоновски насмешливое. Частенько он просит меня принести кофе или прикурить сигарету. Когда я протягиваю ему то, что он просил, Сашка вдруг принимается орать на артистов и долго не обращает внимания на мою протянутую руку. Я никогда не раздражаюсь в ответ. И я уже давно понял, что именно мое спокойствие больше всего раздражает Сашку.