У Червленого яра
Шрифт:
Снова неясный гул сомнений и разногласий. На лице Ингваря отразилась досада. Не так мнился ему вечевой сход.
Слово оставалось за нарочитой чадью. Они должны были либо успокоить народ, либо еще крепче распалить против нового князя. Кто из бояр пойдет? Ингварь еще сильней сжал в кулаки затекшие пальцы.
— Встань на колени, перекрестись на Успение, что правду молвишь, — зашептал он Марфе.
Марфа словно и не слышала его слов, продолжая стоять с гордо вскинутой головой. Вставать на колени она не собиралась.
— У меня есть,
Марфа всмотрелась в черты осунувшегося лица, но не смогла узнать незнакомца, а вот рязанцы легко признали своего:
— Да это ж Дарен! Дарен Кострица. Живой?!
— Ты где был, Ренька? Давно ль кривоногим стал? Мы ж тебя похоронили.
Дарен поднялся по ступеням и самозванно встав рядом с Марфой. Княжьи гриди было дернулись к нему, но Ингварь подал знак отступить. Очи князя снова засияли радостным блеском, он тоже признал хромца.
— Узнаете ли меня, братья? — выкрикнул Дарен.
— Кметь Романов, из ближников.
— Верно, — кивнул он. — Я в Исадах был. Все княжна верно сказывает. Глеб навел поганых. Я до шатра княжьего добежать не успел, светлого князя Романа мертвого вынесли. Отходили мы к лесу, поранили меня крепко, остальных другов моих положили. А княжну я в чаще встретил, и не с полюбовником она шла, а со старцем седобородым из муромской дружины. Я сам их к Ингварю отправил, ибо только он может теперь нас от душегуба огородить.
— А чего ж ты раньше молчал?! — выкрикнули из толпы.
— Слаб был, — тяжелым взглядом обвел толпу Дарен. — Жена с матерью меня прятали, боялись добьют.
Ингварь ликовал, крестился на купола и поднимал очи к небу. Это была победа. Больше никто поперек сказать ничего не посмел.
Марфа поднялась, отряхнула с подола снег, еще постояла, борясь с подступающими слезами.
— Пойдем, Марфуша, студено, — ласково позвал ее Ингварь.
Он стоял тоже в простой одеже детского, без шапки, снежинки путались в жестких кудрях. Гриди отстали на пару шагов, давая князю и княжне остаться у могил одним.
— Все сделаю, как пожелаешь. Выбирай, — предложил Ингварь.
— Отпусти в монастырь.
— Хорошо ли подумала?
— Хорошо.
— В какой желаешь, к нам в Пронскую обитель или к Суздалю, в Ризы Положение?
Или Марфе показалось, или Ингварь выдохнул. Для него все складывалось как нельзя лучше.
— К Суздалю поеду… Завтра же. Только в Пронск заеду, попрощаться.
— Велю собрать все необходимое, — кивнул Ингварь. — До разлива следует успеть.
Марфа смолчала. Ее снова ждала дорога.
Глава XXXIV. Бытие
Миронег обеими руками вцепился в лавку, пытаясь подняться. Боль пронзила острым ножом, забираясь
— Ну, куда, куда, дурень, вскакиваешь?! — зашумела на него тощая старушонка, подхватывая под руку. — Чего тебе не лежится-то? — проворчала она, властно укладывая Миронега на ложе и перечеркивая все его усилия.
— Это ты, бабушка Лещиха? — улыбнулся Миронег, втягивая носом знакомый аромат сдобы.
— Бабушка, да Фотинья, — присела старушка рядом.
Лицо в глубоких морщинах чуть прояснилось. «Да, это чужая… и изба чужая. Где я?»
— Где я? — прошептал Миронег чужим слабым голосом.
— Да уж не на небесах, — хмыкнула бабка, — а ведь чуть не похоронили. Хорошо, броню стали стягивать, так застонал. Да ты уж в который раз про то спрашиваешь, и вчера про то допытывался, али не помнишь?
«Вчера? А что было вчера?» Миронег отрицательно покачал головой.
— Крепко тебя по темечку приложили, — вздохнула бабка, морща крючковатый нос.
— А мои где? — повернул голову в сторону двери Миронег.
— А твои, то кто? — прищурила бабка выцветшие очи.
Простой вопрос, но сознание мутилось. Всплывал частокол верви, Радята с косой в луговой траве, крепкая землянка в лесной чаще, старый Корчун, склонившийся над бортью и шепчущий пчелам колыбельный заговор… Миронег зевнул, очи потяжелели.
— Отец Иаков покойничков велел к отпеванию готовить, — где-то над ухом полился голос старухи. — А броня новопреставившимся уж ни к чему. Стали стягивать. А ты возьми да стонать. А супружник мой Никифор, дьяк при церкви соборной, пойди да скажи о том отцу Иакову. Да тот велел тя тут, у нас, спрятать, покуда не помрешь али не очнешься да не скажешься, кто ты. Потому как ежели ты от Ингваревых, то одно, а ежели Глебов детский, то мало ли… какого нрава новый князь, мы ж пока того не ведаем… Времечко нынче, не приведи Господь, а вас всех в куче привезли, кто ж разберет — где чей. А ты в бреду уж седмицу, вторая пошла. То легчает, то опять бредишь. Только пьешь, а вчера хоть ушицу в тя залили, а так-то долго не протянуть, силушки неоткуда взять, — старуха все бормотала и бормотала.
«Глебовы, Ингваревы, седмица…» — плясали слова, теряя смысл. Миронег крепче и крепче уходил в небытие беспамятства.
— Поспи, милый, поспи, а я пока перевяжу, вишь, опять полилась, но не шибко, — старуха заработала бойкими руками. — Сейчас размотаю, промою, затянется. Как пес дворовый, отлежишься да снова побежишь со сворой гонять.
— Зубр.
— Что? — наклонилась к Миронегу старуха.
— Зубр, одиночка, со стадом не ходит.
— Охо-хонюшки, бредит сердешный, — вздохнула старуха. — А ведь, должно, жена где-то ждет, печалится.