У друкарей и скоморохов
Шрифт:
Как выяснилось, из ближних окопов жолнеры в первые дни столь жестоко из орудий палили, дорогого пороха не жалеючи, что ветхую городскую стену во многих местах порушили, и её ночами приходилось чинить. Ядра и в дворы мещанские падали. Однако в этой напасти казакам крепко помог пленный немец-капитан. Хлопцы его заставили за дело приняться, так он, бестия, казацкие пушки так расставлял, заряжал и наводил, что вражеские пушкари боялись и нос из окопа высунуть. Для береженья немец был к пушке прикованный. Хлопцы за подвиги пушкарские его освободили, только один козарлюга водил ещё день на веревке, за ногу привязанной, — и то для смеху, вечером же отвязал. Немец же, разохотившись, вызвался сам гранаты снаряжать и так ловко метал ими из мортир, что жолнеры те ближние окопы совсем покинули и армату свою оттащили…
— Дядя Яцко, они уж у валов!
Казак крякнул и придвинул чурбан к бойнице. Издали действительно могло показаться, что казаки идут уже под самыми валами, однако прошло ещё несколько томительных минут, прежде чем над польским лагерем взвились клубы дыма, а потом донеслось рявканье пушек. Видно было, как казацкие цепи приостановились, над ними взлетело на мгновенье облачко стрел, и треск раздался, будто рвали холст: это казаки дружно выпалили из мелкого ружья.
— Зараз набежать, — сверкнул глазами Яцко. — От-от почнётся сеча!
Прошло несколько часов, и теперь даже Яцко не мог разобрать, что происходит у лагеря. Там стояло облако пыли и дыма, все реже прорезывали его вспышки выстрелов, все чаще брели в город раненые казаки. Дважды скакали в Переяславский замок, возвышающийся над противоположной, полуденной частью города, торопливые гонцы, и после второго прорысила к лагерю неполная казацкая сотня.
Васка надумал было тихонько спуститься со стены, чтобы самому податься к битве поближе, разведать хоть, что и как, однако Яцко, глаз один открыв, удержал его железною рукою.
— Ни шагу вид мене. Я твому Бажену обицяв, что очей с тебя не спущу, пока ты в Переяславе.
Вдруг сразу стемнело, малый поднял голову: небо быстро закрывала черная грозовая туча. Почти сразу же полил ливень, пригасивший ружейную пальбу. Крики и грохот в лагере утихли, либо не слышны стали в раскатах настоящего, небесного грома. Дождь лил, как из ведра, худая кровля над заборолом начала протекать. Молния ударила в ближнюю башню замка и осветила на поле толпы людей. Не ляхи ли приступают?
— То, Василько, наши с бою йдуть, вон и гарматы ляшские тянут, — успокоил малого Яцко и повернулся к мещанам. — Идить и вы вже, люди добрые… И це вояк? Тьфу!
Васка присмотрелся и при следующей вспышке молнии увидел, что толстяк стоит на коленях и что-то бубнит. Прислушавшись, он разобрал, что мещанин не молится, а заговаривает грозу.
Войско растекалось уже по городу. Вот и под стеною зазвучали копыта, прошелестел усталый говор.
— Эй, православные! — подал голос тонкоусый парень, успевший, спасибо ему, подкормить Яцка и Васку. — Чи побили вы ляхов!
— Якбы не дощ цей, то й ноги бы вражьей не впустылы, — раздалось внизу. — Слезай вже с нашеста свого, рыцерю прехрабрый!
Васка крикнул:
— Слышал ли кто про сотню Ивана Швачки?
Ему не ответили. Ливень продолжался, и казалось, что он никогда не кончится. Васка помог Яцку спуститься со стены, посадил его, стонущего сквозь зубы, на коня. Добравшись до каменицы, по-прежнему пустой и тихой, он из последних уже сил затащил казака в комнатку, уложил на скамью. Стараясь не смотреть на страшную рану под правой ключицей, стащил с его груди промокшие и сбившиеся тряпки, нашел другие, присыпал рану порохом и перевязал её заново. Яцко лежал, как мёртвый. Васка погасил огарок и сел в ногах казака, ожидая.
Ливень кончился так же неожиданно, как и начался. Выйдя на крыльцо, Васка увидел, что солнце ещё не село, только башни замка и крыши позолотились. Тут он услышал, что улицей едут конные, слетел с крыльца в грязь и увидел Дороша с незнакомым молодым казаком.
Дорош за день похудел ещё больше и почернел.
— Живый? — удивился он и натянул поводья. — Добре.
— Где наша сотня? Где Бажен?
— Что чутно про хлопцив? — отозвался вдруг с крыльца Яцко.
— Скажи им, Михно.
Молодой опустил глаза в землю.
— На вашу сотню сам гетман корунный пан Конецпольский та пан Лащ с тремя гусарскими ротами ударили. Ваши ж, у конюшне укреписшись, боронилися так рыцарски, что жолнеры никого живцем не взяли, тилькы одного сотника и то перераненного. То пленные поведали пану гетману Тарасу Федоровичу.
Дорош снял шапку и, глядя Яцку в белые от боли глаза, трудно проговорил:
— За них ляжет рота жолнерив. У Березани. Тарас обицяв. Сам поведу, — и кивнул молодому. — Неси, Михно, в хату, что привёз. Помянем хлопцев, Яцко. И Явтуха мого. И Стефана Борецького. На валу у гармат легли.
Грохнул пушечный выстрел. Казаки не пошевелились. Над городом взвился восторженный рев. Васка поднял глаза и сквозь слезы увидел, как в небо, треща и шарахаясь из стороны в сторону, уходит потешная ракета. Казацкий Переяслав праздновал победу.
Как только засерело в окошке, Васка поднялся с ковра и пошел седлать Голуба. Уже невдалеке от Кузнечных ворот с досадою вспомнилось ему, что не придумал объяснения для караульных, чтобы выпустили из города. Вранье оказалось ненужным: из сторожки доносился привольный храп, калитка в воротах отперта, подъемный мост опущен.
О дороге он расспросил ещё вечером. Да тут и ошибиться трудно. Мост через Трубеж, ещё мосток — через его рукав. Луг. Дорога ведет на Пирятин, там будут зыбучие пески… Какое ему дело до этих песков, что ему до Пирятина? А вот и тропка вдоль берега. Через полчаса Васка, в ивняке так-сяк укрывшись, уже мог наблюдать через речку польский лагерь. Тропинка, от него к Трубежу вытоптанная, была ещё безлюдной, зато на валах, несмотря на ранний час, суетились жолнеры. Присмотревшись, Васка понял, чем занят неприятель: там убирали убитых, стаскивая своих в одно место. Издалека это казалось совсем не страшным. Васке нужно было высмотреть дорогу, которая вела от лагеря в тыл, на Киев.