У каменных столбов Чарына
Шрифт:
Оглядываюсь… Солнце висит низко, вот-вот скроется за пологой вершиной горы. Но все — и деревья, и трава, и глинистые обрывы — выглядит в этом вечернем освещении необычно. Над венчиками цветов сияют золотистые полукружья. Вода в ручье отливает тяжелым тусклым блеском, словно ртуть. И в этот ручей одна за другой, как яркие тропические бабочки, падают щурки. Ударившись о воду, они тяжело поднимаются, садятся на прибрежные кусты и отряхивают свое роскошное оперение. Потом снова бросаются в воду…
Там, где они купались, вспыхивала и гасла причудливой формы радуга. Я смотрел на щурок, на радугу и не мог наглядеться. Накупавшись вдоволь, они в последний раз отряхнулись и всей стаей полетели куда-то…
Я подошел к ручью и поднял забытое на траве изумрудно-зеленое перо…
КРЫЛАТЫЕ ТЕНИ
Над зеленью курчавых ив и серебристой джиды виднеется верх кирпичного строения. Это старая, давно брошенная насосная станция. Давно уже умолкли, износились и устарели ее насосы, не найти сейчас в зарослях тростника и кустарника тех полей или, может быть, огородов, на которые подавалась вода по проржавевшим трубам, а здание все стоит, как памятник добротности и прочности.
Берег реки покрыт невысоким тугайным лесом, далеко не девственным, а даже напротив, довольно жалким, изломанным, замусоренным. Но если смотреть издали с возвышенности, то лес вроде бы и прекрасен, и дик. Среди деревьев течет желтая река в желтых обрывистых берегах. А насосная похожа на замок или дворец…
Уже вечер, небо безоблачное, как почти всегда в этих местах. Закат сначала пылает ярко, потом тлеет, тускнеет, будто медленно покрывается сизым пеплом. Тишина… Славно так в этот вечерний час, хочется долго смотреть в гаснущее небо и неторопливо думать. И если бы не поломанные деревья, не обилие мусора на берегу реки, то был бы здесь благословенный край! Храм природы!
Появилась летучая мышь, прочертила кривую ломаную линию, упала и возникла вновь. Вот и вторая, и третья. И уже много их, стремительных призраков, внезапно устремляющихся то вверх, то вниз. Это остроухие ночницы. «Неужели, — приходит мысль, — все эти движения, что так радуют меня и волнуют, совершаются ночницами только для того, чтобы насытиться? И они даже не подозревают, как прекрасны их стремительные зигзаги в густо-красном небе?»
Ничего таинственного, в общем-то, нет. Все давно понятно и разгадано вплоть до известный каждому школьнику способности летучих мышей к эхолокации. И все-таки трепещущие в вечернем небе силуэты вызывают странные и волнующие мысли. Каждый раз смотрю на это, казалось бы, самое обычное для южных сумерек явление как на чудо. Вот живут же на свете необыкновенные существа: кружатся, мелькают, как тени, посылают тонкие, как уколы, звуки. И непонятно, почему так радостно видеть и слышать это…
А утром подходит Петр Егорыч.
— Ты мне поможешь? — говорит он. — Надо отловить и окольцевать остроухих ночниц.
Петр Егорыч специалист по летучим мышам, я ему немножко завидую. Очень интересная специальность.
— Конечно, помогу. С большим удовольствием!
Тогда Петр Егорыч поворачивается к чабану Максуту — юрта его стоит в полукилометре от нашего лагеря, и он частенько заезжает к нам на лошади.
— Вон тот унгур, — показывает Максут камчой на каменистый склон по ту сторону реки Боролдай. — Видишь? У входа дерево растет.
Говорит он на смешанном русско-казахском наречии.
— Вижу, вижу, — кивает Петр Егорыч.
— Я знаю пять унгуров, — продолжает Максут. — В каждом много тысяч жарганат! Что будешь с ними делать?
— Окольцуем и выпустим.
— Почему выпустишь? Лучше убей!
— Зачем убивать?
— Старики говорят — какое место брызнет жарганат[5], будет ала — белый пятно, нехороший болезнь!
— Лишай, что ли?
Максут утвердительно кивает головой, лицо его выражает отвращение, брезгливость.
— Нет, — возражает Петр Егорыч, — не может такого быть!
Наш шофер Филипп Иванович тоже морщится.
— Только сюда их не приносите… — хмуро бросает он.
— А что такое?
— Не надо! На них клопы, клещи и всякая нечисть. Расползутся, как тут жить потом…
— Это верно, есть на них кое-что, — соглашается Петр Егорыч.
Мы берем с собой легкий фанерный ящик, сачок, с длинной ручкой.
— Возьми вот это, — протягивает Петр Егорыч очки с простыми стеклами.
— Зачем они мне?
— Пригодятся… Берет тоже не забудь!
Вброд переходим горную речку и начинаем подниматься по каменистому склону — пещера довольно высоко. Отдыхаем и, когда высыхает пот на лбу, идем дальше. Вот и пещера. У входа растет высокое шелковичное дерево. Из темного входа, хлопая крыльями, вылетает стая голубей.
В пещере густой полумрак, откуда-то сверху падает, как сквозь окно, поток мягкого света. С потолка капает. Сыро и прохладно. Петр Егорыч вытаскивает карманный фонарик. Слабый желтый свет скользит и каменным стенам, трещинам и уступам. Прямо перед нами в центре пещеры сыпучая горка, по форме напоминающая маленький вулкан, — это помет летучих мышей. Слышится тонкий скрипучий писк. В слабом свете уже мелькают бесшумные крылья, проносятся быстрые тени, обдавая ветром. А на потолке шевелится живая и какая-то клочковатая масса.
— Высоковато! — говорит Петр Егорыч. — Пожалуй, не достать.
То, что на потолке, — никакая не масса и вовсе не клочки. Это головы шевелятся с раскрытыми белозубыми пастями. Летучие мыши.
Мы выходим на несколько минут из пещеры. Петр Егорыч находит сухую палку, привязывает к ручке сачка.
— Ну, теперь достанет… Очки надень.
Я поддерживаю его, он взбирается на скользкую каменную глыбину и поднимает сачок… Застойный воздух содрогается от взмахов сотен крыльев. Мелкие острые капельки сыпятся сверху и, как иголки, вонзаются в лицо, руки. Вот зачем очки…
— Что это? — спрашиваю Егорыча.
— Что?
— Капает.
— Моча, — спокойно отвечает он. — Ты уж извини…
Я молчу. Выходим из пещеры, высыпаем из сачка в ящик крылатых мышей.
— Маловато, надо бы повторить, — смотрит на меня Петр Егорыч.
Повторяем… Кажется, достаточно. Теперь быстрее вниз, к реке — эти острые капли сверлят тело, кусают и жгут. Спускаемся медленно, по камням не разбежишься. Но вот — зеленая лужайка у воды. Предусмотрительный Петр Егорыч захватил с собой мыло и мочалку. Я прыгаю в холодный поток и моюсь с таким остервенением, что Петр Егорыч замечает со смехом: