У каждого в шкафу
Шрифт:
Но лучше пачки сигарет ничего не пахнет.
Черная жадно затягивается, мама знать не знает о взаимной любви дочери к курению, а вот и хорошо, вот и правильно.
Через два часа она даст себя убедить, нервно хихикающая белая заляжет под «пэчворк» лицом к стене, предварительно в продуманном беспорядке разложив волосы по подушке, черная потушит верхний жесткий свет (на всю оставшуюся жизнь обе сохранят нелюбовь к люстрам: «как в общаге», будут сварливо ругаться на бесчинствующих с освещением мужей и детей).
Черная голова погримасничает перед зеркалом — «Учи слова!» — донесется сдавленный голос из-под «пэчворка» — несколько раз тяжело вздохнет, наденет общественные разношенные тапочки, подумав, снимет общественные разношенные тапочки, наденет личные сапоги, личное пальто, замотается длинным красным шарфом с кистями, хит сезона, сожмет в руке полученный от белой головы тетрадный листок в клетку, там всего несколько слов, спустится на один этаж ниже, заколотит в дверь комнаты 407.
«Заходи закуривай в тюбетейке тюлевой!» — как обычно, отзовется Бобкин сосед добряк дядя Федор, вариант: «Заходи закуривая в шапке каракулевой», — Бобка вопросительно обернется от письменного стола со знакомой приветливой улыбкой. Черная голова подавится репликой, с силой и кашлем все же протолкнет ее через онемевшее и чужое горло:
— Б-б-боб, ммможно тебя на ммминуточку?..
Через еще три минуты в темноватом, пахнущем вермишелевым супом коридоре она, не глядя, сунет удивленному нестандартной ситуацией Бобу чуть влажный — вспотели от волнения ладони — листок, там всего несколько слов, и быстро-быстро проговорит, не окрашивая текст интонациями:
— Вернулась сейчас из душа, на кровати подруга, рядом записка. Три литра воды, марганцовка, промыли желудок, пыталась ее успокоить, сейчас уснула вроде бы.
Боб помолчит. Посмотрит на краснеющую неровными пятнами черную. Она еще раз механически проговорит:
— Вернулась сейчас из душа, на кровати подруга…
Боб отыщет ее маленькую и нервно сжатую в кулак руку, слегка, успокаивающе погладит большим пальцем ладошку, заглянет в комнату, сообщит соседу: я на минутку, повернется, пойдет по коридору. Высокий, плечи расправлены, подбородок вперед, невыразимо красивый, впрочем, как всегда. Черная посмотрит ему вслед какое-то время. Потом туже замотается шарфом, прихватывая еще и часть лица, спустится на улицу.
Идей насчет куда пойти у нее нет, ничего, придумает что-нибудь.
Можно вернуться к дяде Федору, с ним весело, он обожает разговаривать про часовые механизмы, средне-русую Таню и знает по анекдоту на каждый случай жизни.
А можно просто погулять. Лицо можно прикрыть от колкого ветра руками, так даже лучше иногда — ничего не видеть.
Еще через пять минут Боб усядется на пол, чуть придавливая спиной цветастый «пэчворк», согнет в коленках длинные ноги и чиркнет спичкой. Откинет темные волосы со лба. Белая совершенно врастет носом в стенку. Если бы умела, она остановила бы временно дыхание. Говорят, йоги так могут.
Первая затяжка, хорошо, у Боба сигареты «Родопи», болгарские, сестра ездила летом в Болгарию, в город Варну, на конкурс музыкантов, привезла диплом и медаль. Выдохнет сизое дымовое облако, по форме напоминающее ядерный гриб с агитационных листовок на военной кафедре, где люди с суровыми и спокойными лицами дисциплинированно садятся в автобусы. Скажет:
— Мне ведь тоже Лилька Кактусова рассказывала эту историю про девчонку со стомата. Типа она наглоталась таблеток из-за своего парня: он приревновал ее к какому-то качку на дискотеке, они разругались, а через час парень ее нашел с засыхающей блевотиной на физиономии, откачал, простил, и они женились. В прошлую субботу. Невеста была в шляпе с полями и этой… как ее… вуалью. Все их посыпали рисом, монетками и лепестками роз. А в ЗАГС они ехали на сильно пожилом опельке-задроте старосты их курса. Но я… — Боб помолчит, подыскивая нужные слова, стряхнет пепел в ладонь. — Я не могу любить женщин. С одиннадцати лет я подозревал, что со мной что-то не так. Это было тяжело, понять себя. Такой путь.
Боб усмехнется. Волчья усмешка:
— Причем никто не посыпал мне его монетками и лепестками роз. Да и рисом тоже. Но я его прошел, кажется. Я люблю мужчин. Или я хочу любить мужчин, что одно и то же. Прости, знаю, тебе больно. Я лучше пойду.
Боб одним движением поднимется, рука с сигаретой на отлете — красавец, какой красавец! — отыщет китайскую затейливую пепельницу, вытряхнет пепел из кулака, сдунет с пальцев остатки. Подойдет к двери, обернется: белые волосы продуманно разложены на подушке, в открытую форточку залетают, танцуя и возносясь, разнообразно вырезанные снежинки. Тоже белые.
— Спасибо, — скажет он.
Правильное классическое воспитание есть не только у черной головы.
Из дневника мертвой девочки
Фантазирую, фантазирую…
Триумфально проходит по телевизионным экранам страны многосерийный художественный фильм« Приключения Электроника» , в главных ролях два одинаковых мальчика, близнецы-братья, на этом основан весь сюжет, собственно. Я сочиняю себя на каком-то красивом поле, много солнечного света, колосья и цветущие маки, алые с черным, близнецы-братья и я кружимся в каком-то сложном па-де-труа, хохочем, радостно падаем на разогретую траву, я оказываюсь посередине, ощущая теплое дыхание одного из них на лбу, а второго — на затылке, ощущая руки одного из них в начале маршрута — ямке пупка.
— Нету кофе, — с горечью призналась Юля, — нету, сама уже истомилась… устала я… ночью и днем только о нем…
— Это ты, что ли, поешь? — подозрительно моргнула Маша.
— Нет, это я — рыдаю. Скучно без кофе. Невозможно без кофе. Да я зверею без кофе!
— Кашется, деффочка есть немношшка наркоманка? — спросила Маша на чисто немецком языке, разглядывая убогий интерьер ординаторской.
Особенно ее заинтересовала старая военная шинель, без каких-либо знаков отличия, но изрядно объеденная молью. Шинель висела на вешалке, огромная, грязно-зеленая, мешая дверцам шкафа нормально функционировать. Из ее кармана кокетливо выбивался цветной шелковый шарфик.
— Это врач у нас один на блошином рынке купил, — объяснила Юля происхождение шинели, — пожалел. Иду, говорит, смотрю — висит, никому не нужная…
— М-да-а, — раздумчиво протянула Маша, поправляя на цепочке фигурку человека, умирающего на кресте.
— Чаю попьем? Ты черный, зеленый? Японская сенча, — уточнила Юля, копошась в тумбочке, предназначенной больным и у них украденной.
— Вввау, а у тебя, что ли, там чайный бар? — Маша рассмеялась, залихватски раскачивая голой ногой в кроссовке.