У королев не бывает ног
Шрифт:
Петр ответил, что замысел и план действий у него какой-то был, нельзя сказать, чтобы осознанный до конца, но, наверное, и не совсем уж глупый. Он возвращается в Прагу, чтобы там добиться того, к чему и раньше устремлялись его помыслы, — успеха, славы и могущества.
Граф Гамбарини взирал на него с нескрываемым изумлением.
— Это вполне понятно для человека вашего темперамента, — заметил он. — Но успеха, славы и могущества можно достигнуть только при дворе; а разве вам не известно, что произошло при пражском дворе?
Петр сказал, что это ему вполне хорошо известно, правда, понаслышке. Складывается впечатление, будто там сумасшедший дом. Но именно в таком доме человек, хорошо знающий, чего хочет, легко может пробраться на верхнюю ступеньку общественной лестницы.
Выслушав сей ответ, граф Гамбарини, сдержанно улыбаясь, продлил мгновенье приличествующего молчания, которое возникает, если в обществе кто-нибудь ляпнет совсем уж непростительную глупость.
— Вы явно не отдаете себе отчета в том, что говорите. Наверх никто не в состоянии подняться без посторонней помощи, даже если это гений либо святой, даже в доме умалишенных такого не бывает. До самого последнего времени вам помогал я, насколько это допускала ваша гордость. Но кто поможет вам теперь? Кто захочет выдвинуть человека, о котором если вообще не забыли, то помнят лишь, что он был протеже преданного анафеме графа Гамбарини, а сам граф попал в немилость и изгнан из страны? Вы считаете это подходящей рекомендацией для вхождения в высшие круги? С точки зрения тех, кто сегодня уже занимает новые позиции, вы — паршивая овца, голубчик, всерьез и надолго.
Этот аргумент сразил Петра, как удар хлыстом; у него глаза раскрылись от света нового прозрения.
— В Праге у вас ничего не выйдет, — продолжал граф, все еще тонко улыбаясь, — посему я повторяю свое приглашение: присоединяйтесь к нам как равный к равным или, если угодно, как нищий к нищим, — поскольку, я полагаю, вам уже тоже нечего терять.
Едва он договорил, как черный лес, где разыгралась эта сцена, взвыл от мрачного смеха, а из темных зарослей вынырнул, в порыве буйства и удали, едва не валясь с коня, разбойник — прямо как на картинке — с черной повязкой на глазу и желтыми волчьими зубами; следом за ним на дорогу высыпали бородатые мужики, некоторые верхами, а кое-кто — на своих двоих, безобразные, грязные, заросшие щетиной, вооруженные до зубов и очень, очень веселые; было их то ли восемь, а может — десять, если не двенадцать, и их все прибывало.
— Вы нищий, ясновельможный пан, но у вас, наверное, кое-что найдется и для убогих сироток, — насмешливо проговорил всадник с повязкой на глазу, и то были последние его слова и последняя насмешка, потому что Петр, ни секунды не колеблясь, выдернул оба пистолета из кобуры, притороченной к седлу, и выстрелил прямо ему в грудь; почти одновременно он выпалил из второго пистолета по бандиту, подступавшему слева, но тут уж и граф Гамбарини сорвал с плеча свою превосходную пищаль Броккардо и пальнул в чашу, откуда вылезал еще один негодяй с ножом в зубах, а потом, швырнув пищаль на землю, чтоб не мешала, обнажил шпагу; то же сделал и Петр; проткнув горло следующему мерзавцу, он пригнулся к шее коня, будто смерч налетел на разбойников, которые держали под пистолетами слуг, сопровождавших графа; проткнув одного из злодеев, он, увернувшись от выстрела, которым тем не менее ему опалило лицо, эфесом шпаги выбил глаз еще какому-то бандиту. Джованни, порозовев от возбуждения и боязни слишком уж отстать от своего великолепного друга, пришпорил коня и, устрашающе размахивая рапирой, мгновенно устремился за Петром в кровавую сечу, которая развязалась с правой стороны кареты, когда наконец остолопы в красных ливреях не оправились от испуга и сами не схватились за пистолеты, засунутые в кобуры у седла.
Ах, что тут творилось! Сколько можно совершить бед за столь короткое время! Как описать и охватить смысл мгновений, когда разыгрывается десяток событий сразу, и все они — существенны и имеют решающее значение для грядущих часов, дней и лет? Вот Джованни — его конь топчет копытами пешего грабителя, который как раз размахнулся, чтобы всадить в спину Петра острие копья, меж тем как Маттео, бородач из Таранто, расстреляв все заряды, голыми руками душит разбойника, также невооруженного; разбойник выронил шпагу из поврежденной правой руки, а левой теперь пытается пробраться сквозь чащу бороды и усов швейцара и схватить его за горло; при этом обезумевшие кони обоих душегубов кусают друг друга оскаленными зубами; гремят выстрелы, вырываются клубы едкого дыма, кони ржут, подымаются на дыбы и бьют в воздухе копытами, а в отдаленье? — что же происходит в некотором отдаленье? — происходит нечто сверхъестественное. Там граф Гамбарини, хрупкий, но мужественный, отражает нападение двух всадников, они теснят его, пустив в ход турецкие сабли, он держится превосходно, хотя и ранен в левую руку, но, видимо, легко, поскольку не отступает и не падает духом; и Петр спешит ему на помощь, он пробился к нему как раз в тот момент, когда граф погрузил в брюхо одному из грабителей свою рапиру, но пока он вытаскивал ее, другой успел нанести ему удар чуть выше правого виска, и граф упал с коня. Но тут уже Петр настигает подлеца молниеносным ударом своего оружия и прокалывает его насквозь, как шпиговальной иглой, на какую-то долю секунды раньше, чем Джованни, который хочет поспеть всюду; устремившись к отцу на помощь, он соскакивает с коня и в любвеобильном, исполненном тревоги порыве опускается перед отцом на колени. В эту минуту схватка, начавшаяся бесстыдным хохотом грабителей и двумя пистолетными выстрелами Петра, утихает; бандиты, уцелевшие в потасовке, снова скрываются в лесу и прячутся где-то под корягой, в своих вонючих логовах, вокруг обглоданных костей и мешочков с награбленными дукатами и грошами, чтоб зализать раны да проклясть свое паршивое, окаянное, бесславное и неприбыльное ремесло, — все кончено, доигрались, мертвые, затихнув, лежат на большаке, и ветер снова спокойно шумит в кронах темного леса.
Победа над разбойниками была столь неожиданна и изумительна, что, кроме самого графа, никто из его дружины не получил даже царапины. Графу промыли и на всякий случай перевязали рану, которая оказалась не смертельной, поскольку височная кость не была повреждена, но достаточной для того, чтобы повергнуть его в глубокий обморок; потом графа уложили в коляску как можно удобнее, насколько это позволяли сделать мешки, узлы и ящики, и двинулись дальше в прежнем составе, с той только разницей, что во главе отряда рядом с Джованни ехал теперь Петр, который, вместо того чтобы направиться к Праге, счел правильным и естественным еще немного проводить раненого графа и Джованни.
Они двигались очень медленно, чтобы толчки повозки не повредили больному, и только под вечер выбрались из темного леса на широкий простор, мертвенно-пустой и печальный в эту хмурую декабрьскую пору, оживленную лишь рваными клочьями тумана, которые трепал ветер. К тому же начался дождь — не сильный и не слабый, моросивший просто из вредности. Время от времени Петр спешивался и шел взглянуть на графа; тот все еще не приходил в сознание, но разговаривал, бредил, выкрикивал на непонятном итальянском наречии гневные слова возмущения и протеста. Так добрались они до деревни, очень большой, растянувшейся вдоль дороги ровным рядом строений и садов; к счастью, там обнаружился хороший, старинного образца заезжий дом, где в камине столовой пылал огонь, а по-матерински услужливая хозяйка, увидя коляску с гербом на дверцах, ливрейных слуг и раненого заморского вельможу, чуть не надорвалась от усердия и тут же распорядилась перенести графа в лучший из гостиничных номеров с постелью под балдахином и послала за лекарем, который, по ее словам, еще живет в соседней деревне и прекрасно разбирается в лечении ушибов и переломов, совмещая это с искусством брадобрея.
Лекарь приехал на осле поздно вечером; вода, которую хозяйка приказала поставить на огонь — ведь лекари и повитухи всегда требуют горячей воды, — уже дважды остывала и дважды снова доводилась до кипения.
— Рана не опасна, — объявил он, осмотрев графа, — но лихорадка, вызванная этой раной, губительна; поэтому больному надо пустить кровь.
Он так и поступил, к графу вернулось ясное сознание, но он был очень слаб и говорил, едва шевеля языком. С тоскою поглядев на молодых людей, сидевших у его постели, на Джованни и на Петра, граф молвил:
— Чувствую я, что не выберусь живым из этой страны, которой отдал лучшие годы жизни. Поэтому прошу вас, Петр, окажите мне последнюю услугу.
— Говорите, — сказал Петр.
— Обещайте мне никогда не покидать Джованни.
— Это почему же? — удивился Петр. — Я верю, вы скоро выздоровеете и спустя месяц забудете даже думать о сегодняшней неприятности.
— Не увиливайте, — сказал граф. — Я прошу вас всего лишь второй раз в жизни. В первом случае вы отказались исполнить мою просьбу, потому что это претило вашей гордости. На сей раз вам ничто не мешает.
— Обещаю вам проводить Джованни, если в том будет необходимость, — отозвался Петр. — Но никогда его не покидать, — этого я вам обещать не могу, потому что, хоть вы здесь, в Чехии, и потеряли все, но в Италии у вас богатые поместья, а я не хочу до смерти жить подле Джованни, будто приживал.
— Вы не будете приживалом, вы будете братом Джованни, братом по несчастью. Потому что в Италии у нас нет ничего, что имело бы хоть какую-нибудь цену.
Джованни взглянул на своего отца округлившимися глазами.