У королев не бывает ног
Шрифт:
— Это невозможно, батюшка, — проговорил он. — А как же наш дворец в Страмбе?
— Он уже не наш, — признался граф. — Он конфискован.
— А наши имения под Моденой? А наши рудники?
— Они больше не принадлежат нам, — ответил граф. — Я продал их, когда решил перебраться в Прагу.
— Что же в таком случае осталось у нас? — запричитал Джованни.
— Я, кажется, выразился достаточно ясно: у нас не осталось даже ломаного гроша. Несколько лет назад я, исполняя императорскую волю, приехал к пражскому двору, потому что мой корабль, гордый корабль рода Гамбарини, по моей вине, медленно, но верно тонул в пучине волн, а в настоящее время уже покоится на дне морском. Однако у меня сохранились влиятельные и богатые родственники и друзья, я дам вам к ним рекомендательные письма, ну а поскольку мир неспокоен, я убежден, что молодые и мужественные люди, которые умеют сражаться и владеть оружием, как вы доказали это сегодня, добьются успеха и найдут применение своим силам. Теперь мне нужны только письменные принадлежности и воск для печати, чтобы я успел эти письма приготовить.
Прошло довольно много времени, прежде чем нашлось требуемое; казалось, графа снова начинает лихорадить, и, хотя говорил он яснее и четче, чем вначале, но дыхание его участилось, лицо пылало, а глаза блестели.
— Прежде всего — одно настоятельное упреждение, — сказал он. — Вы можете появляться во всех городах Италии и повсюду будете желанными гостями, потому что имя Гамбарини везде звучит достойно, но одного города избегайте, не подходите к нему ближе чем на сто гонов, если вам мила жизнь. Это, Джованни, твой родной город Страмба.
— Но отчего? Что нам грозит в Страмбе? — удивился Джованни.
— Там у меня недруг, перед которым я провинился более чем скверно, — проговорил граф. — Это правитель Страмбы, герцог Танкред.
— Дядечка Танкред? — непонимающе переспросил Джованни. — Но он ведь очень хороший.
— Недруг, — повторил граф Гамбарини, дыша, словно после быстрого бега. — Он поклялся отомстить, и я признаю, гнев его справедлив, причем мне точно известно, что за несколько лет, проведенных мной на чужбине, он не утихомирился, и гнев его падет на твою голову, Джованни, если ты подвернешься ему под руку. Однако теперь, Петр, возьмите перо и пишите.
Едва слышным, свистящим шепотом граф с трудом принялся диктовать:
— «Граф Одорико Гамбарини Его Величеству Соломону, сыну Давидову, королю иудейскому…»
Петр остановился, и Джованни в тревоге схватил отцову руку.
— У вас лихорадка, остановитесь, падре, передохните, я принесу вам чего-нибудь прохладительного и позову врача, по-моему, он еще здесь.
— Не прерывай меня, — с раздражением прошептал граф. — А ты, Петр, пиши дальше.
— «Прошу Ваше Величество принять сына моего Джованни и поставить его во главе своих войск вместе с его другом Петром Куканем из Кукани, сыном знаменитого мага и чародея, который умеет заговаривать любое оружие…»
Джованни расплакался.
— Папочка! — вскричал он. — Очнись!
Но граф Гамбарини уже не мог ни очнуться, ни продолжать свое безумное послание, ибо как раз испустил последний вздох.
НАЧАЛО ПОКОРЕНИЯ МИРА
Похоронили графа Гамбарини на скромном деревенском кладбище неподалеку от деревни, в которой он скончался и которая, как было отмечено выше, отличалась от других неимоверной протяженностью: за то и дано было ей прозвище Долгая Льгота.
Джованни, как и надлежит примерному сыну, был безутешен в своем горе, вызванном кончиной отца.
— Дадим друг другу слово, Петр, — проговорил он, заливаясь слезами и всхлипывая, когда они, после того как разошлись участники похорон, коими, кроме хозяйки гостиницы, были слуги усопшего, остались одни над свежей могилой, — дадим слово, что мы всегда будем друзьями.
— Ах, Джованни, неужели это нужно? — сказал Петр. — К чему укреплять нашу дружбу, если она заключена еще в детстве? Но если ты желаешь — пожалуйста: обещаю тебе быть твоим другом до тех пор, пока ты сам не доведешь дела до ссоры и вражды.
— Я? — вскричал Джованни с неподдельным изумлением. — Зачем мне это? Почему ты так думаешь?
Петр рассмеялся.
— Потому что я знаю вельмож. А ты сам-то осознаешь, Джованни, что отныне ты — большой господин и давно уже не тот мальчонка, с кем мы вместе ловили блох у паршивой собаки, и не паж, которого руанский архиепископ поцеловал в уста за танец Олимпа? Отныне ты — единственный продолжатель рода, потомок Джироламо Федериго — Габриотто Гамбарини, знаменитого законодателя, сам граф Джованни Гамбарини! Каррамба, вот это род!
— В этом отношении тебе нечего терзаться, Петр, — проговорил Джованни. — Ты ведь тоже дворянин.
— Разумеется, я дворянин благодаря тому, что мой отец изготовил императору шарлатанское варево против импотенции, после чего ему пожаловали дворянское звание, — возразил Петр.
Джованни, забыв, что они на кладбище, громко расхохотался.
— Но ведь это невозможно, Петр!
— Однако это правда, — отозвался его друг. — Сообщаю тебе это, несмотря на то, или, вернее, как раз потому, что твой падре утверждал, будто я — воплощенная самонадеянность.
— Говорят, твой отец явил себя великим героем, — заметил Джованни.
— Да, мой отец был великий герой, — согласился Петр. — Теперь дело за нами.
Они вышли за ворота кладбища, где к ним пристал поникший и жалобно скуливший спаниель графа, отзывавшийся на кличку Барукко, и отправились в деревню дорогой, проходившей по ложбине. Небо было покрыто курчавыми облаками, окрашенными бледным зимним солнцем в розовые тона.
— Легко сказать: стать героем, — проговорил Джованни. — Но как им станешь?
— Еще не знаю, время покажет, — отозвался Петр. — Тебе отец сказал, куда он держит путь?
— Сказал, — ответил Джованни. — Нет, вроде бы не говорил, но мне казалось само собой разумеющимся, что мы возвращаемся домой, в Страмбу. А теперь мы приедем туда только вдвоем. Не избегать же мне родного города и не отказываться от наследства только потому, что отец в лихорадке наплел невесть чего. Словом, я и мысли не допускаю, чтобы дядя Танкред не прижал меня к своей груди и чтоб наш дворец на piazza Monumentale — на площади Монументов, где я родился, принадлежал кому-то другому. А как считаешь ты?