У королев не бывает ног
Шрифт:
В семь часов утра капитан приказал солдатам построиться перед трактиром, разбив их на три группы, в каждой из которых назначил командира — того, кто с первого взгляда показался ему самым старшим и самым опытным: первую, включая командира, составили девятнадцать пеших копьеносцев, вторую — двадцать три пеших мушкетера, и, наконец, смешанный отряд конных копьеносцев и мушкетеров из девятнадцати человек — итого шестьдесят один солдат, всего лишь на девять или десять человек меньше, чем удалось завербовать в Перудже. Во главе конного отряда в награду за заслуги, несмотря на его молодость, был поставлен Алессандро Барберини. Потом Петр оплатил счет в размере ста сорока семи цехинов, который на сей раз трактирщик подал ему в письменном виде, и как только все было готово, капитан д'Оберэ выпрямился на коне, выпятил грудь и обратился к своим людям с краткой, но содержательной речью:
— Солдаты, с этой минуты — конец развлечениям, мы отправляемся в поход навстречу верной победе, которая принесет нам огромную gloire [163] , но без жестокой и строгой дисциплины мы ее не достигнем. До сих пор вы только обжирались, пьянствовали и дрыхли, теперь надо служить, и только служить. Столоваться будете все вместе, а там, где для этого не будет возможности, каждый из вас получит приплату — четверть цехина в день на провиант; вы должны жить из этого расчета, потому что никакие счета за ваше бражничество мы оплачивать больше не станем. Всякие грабежи и мелкое воровство строго запрещаются, а если будет замечено, что кто-то протянул руку за чужим добром, то он будет повешен без сожаления. Равным образом подлежит наказанию всякое неповиновение приказу. Пошли на военную службу, так воюйте. Есть вопросы?
163
Славу (фр.).
Алессандро Барберини поднял руку.
— Eh bien? [164] Что надо? — спросил капитан д'Оберэ.
— Когда мы получим жалованье за те два дня, что простояли здесь? — спросил Алессандро.
Капитан д'Оберэ побагровел от ярости и, как и подобало солдату, разбушевался:
— Ты сказал: за те два дня, что мы простояли здесь, а должен был сказать: за те два дня, которые вы здесь лодырничали. Вы сами видели, сколько Его Высочество заплатили за вас трактирщику, жалованье свое вы прожрали, пропили, и ты хотел бы получить еще что-нибудь сверх этого? Еще одна такая дерзость, и я возьму тебя, милый, в оборот так, что забудешь, как тебя звать. Драться ты мастак, но о военном ремесле не имеешь никакого понятия. Военная служба — это не только умение колоть, рубить и стрелять, военная служба — это умение повиноваться и держать язык за зубами, а это самое главное, понял? Но я тебя этому обучу, я выбью из твоей башки наглость, лоботряс, лодырь, маменькин сынок, сопляк, грошовый красавчик, уж не думаешь ли ты, что если однажды проявил храбрость и исполнил долг, который обязан был исполнить, то тебе навсегда все будет прощено и все дозволено? Вопросы есть?
164
Ну? (фр.)
Алессандро Барберини крепко сжал губы и ничего не ответил, но было видно, что он задумал недоброе.
Тут капитан д'Оберэ вынул из ножен меч и, блеснув им под лучами раннего солнца, скомандовал:
— А теперь, солдаты, стройся, en marche [165] . Войско, состоящее из шестидесяти одного солдата, по большей части подростков, тронулось с места.
Двигались они быстрым шагом и через три с половиной часа, около полудня, остановились перед воротами Губбио, раскинувшегося у подножья горы Монте-Кальво на берегу реки Каминьяна. Пока они ждали разрешения на вход в город, которое им было наконец дано благодаря папской булле, Петр выдал солдатам деньги на питание и корм для лошадей и опустошил свой мешочек до самого дна, оставив только десять цехинов на закупку сырья для изготовления новой порции золота. А немного позже, как раз когда на башне губбийского собора начали вызванивать полдень, Петр и капитан д'Оберэ накрепко заперлись в кузнице, которую им охотно, за незначительную плату — всего за две монеты — уступил ее владелец, человек богобоязненный и честный, достали сырье, купленное по дороге, и принялись за работу.
165
Вперед (фр.).
— В прошлый раз я обещал, mon ami, не ассистировать вам при вашем дьявольском колдовстве, — сказал капитан д'Оберэ, когда они поставили тигель в горн, — но нельзя же оставить вас без помощи, когда у вас только одна рука disponible [166] . Но я бы соврал, утверждая, что не опасаюсь остаться без носа или без ушей.
— Если моя теория неверна, — сказал Петр, — и произойдет охлаждение, даже при условии, что мы нагреем свинец до кипения, нам придется тотчас выбегать вон из кузницы, прыгать и пританцовывать, чтобы согреться. Но я убежден, что это не понадобится.
166
В распоряжении (фр.).
Этого действительно не понадобилось, но совсем по иной причине, чем предполагал Петр.
Когда тигелек до самых краев наполнился кипящим свинцом и настал великий момент превращения простого металла в золото, Петр протянул капитану руку и тот осторожно, при помощи перочинного ножика, открыл крышечку перстня и, заглянув в углубление, слегка шевельнул бровями и ушами, выпялил глаза и замер, словно громом пораженный; ему казалось, что он сходит с ума; он взглянул на Петра и у того не увидел на лице сколько-нибудь осмысленного выражения, потому что в тайничке лежал кусочек веревочки, точнее, волокно от нее, старательно свернутое спиралькой, и больше ничего, ровно ничего: крупицы Философского камня, красные с перламутровым отливом, которые там были спрятаны, исчезли без следа.
— Hein! [167] — воскликнул капитан д'Оберэ, поскольку ничего более подходящего не пришло ему в голову. Петр не произнес ни слова и только застонал, словно у него сильно разболелись зубы.
— Что это? — спросил капитан.
— Несомненно, кусок веревки, на которой был повешен кто-то, — сказал Петр. — Это принято носить в перстнях.
— Но где же Философский камень?
— Исчез, — прошептал Петр, потому что у него пересохло в горле. — Акилле опрятный молодой человек, и когда заметил, что перстень можно открыть, то как следует его отчистил, прежде чем положить туда веревочку.
167
Каково! (фр.)
— Значит… — воскликнул капитан.
— Да, — подтвердил Петр.
— Однако теперь у нас есть одно бесспорное преимущество, — сказал капитан д'Оберэ.
— Какое же?
— Вчера мы считали этот перстень пропавшим, — ответил капитан д'Оберэ, — поэтому заново переживать потерю не нужно, мы ее уже пережили.
Они поднесли перстень к свету, посмотрели, не застряла ли хоть крупица вещества в шарнире крышечки, но все было тщетно. Акилле, перуджанский юноша, сделал свое дело основательно.
— Сейчас лучше всего было бы foutre le camp, — сказал капитан.
— Пардон? — переспросил Петр.
— Исчезнуть, — подтвердил капитан, — удрать, потому что наши парни, если не получат своего, разорвут нас в клочья. И я не удивлюсь этому.
— Разумная мысль, и я вам советую, капитан, ее осуществить, — проговорил Петр. — Но я, герцог Страмбы, не могу себе этого позволить. Если я сбегу от войска, которое нанял, всему придет конец, полный к бесповоротный конец.
— А вы думаете, это еще не конец? — спросил капитан.
Петр не ответил.
По приказу капитана д'Оберэ перуджанцы в два часа дня построились на площадке перед старым домом. Петр и капитан д'Оберэ, бледные и мрачные, ждали их там, сидя верхом на лошадях. Завидев молоденького Акилле, Петр помахал ему, подзывая к себе, и юноша радостно подбежал, думая, что Его Высочество собирается выплатить обещанное вознаграждение.
— Акилле, — спросил Петр, — ты чистил мой перстень?
Акилле с улыбкой кивнул:
— Так точно. Высочество, чистил, пока не вычистил; главное, внутри, под крышечкой, перстень был измазан какой-то гадостью.