У края темных вод
Шрифт:
Тени, толпясь, выходили из рощи и спешили к берегу, над рекой показался краешек луны, словно чье-то лицо медленно поднималось со дна. Запиликали вовсю сверчки, как только ножки себе не отхватят, с темнотой осмелели и расквакались лягушки. Если б я могла отвернуться и не смотреть на мертвое тело, так, пожалуй, вечер был красивый и приятный. Но смотрела-то я на покойницу и вся внутри застыла, вот как рука отнимается, если на нее навалиться во сне, так у меня душа онемела.
Папаша развел костер в стороне от мертвого тела, чтобы возле него дожидаться возвращения Терри с представителем закона; дядя Джин собрал рыбу и отнес ее в свой грузовик. Часть рыбы он вез маме, остальное — к себе домой, жене. Прежде чем уехать, он на пару с папашей хорошенько приложился к бутылке, и я гадала, не врежется ли он по дороге в дерево. Если доберется домой благополучно, заставит свою жену Иви чистить рыбу, а потом задаст ей взбучку. Дядя Джин говаривал, что лупит жену каждый день, когда у него есть время, а если сильно занят, то раз в неделю, чтоб не забывалась. Он порой и мне сулил задать взбучку, и папаша одобрял эту идею, но либо рядом случалась мама и останавливала его, и кончалось дело тем, что не он колотил меня, а папаша — его, или же он сам забывал про эту затею, потому что она мешала ему думать дальше про что он там думал.
Так или иначе, дядя Джин решил, что ему пора домой, а папаша пусть сам разбирается.
Папаша подзывал меня посидеть вместе с ним у костра, но я оставалась на берегу. С ним сядешь рядом в темноте, а он примется тебя щупать — мне от такого становилось не по себе. Папаша твердил, мол, это такой секретик у отцов с дочками, но Джинкс мне сказала, что это все вранье — могла бы и не объяснять, я и так чувствовала, что ничего тут хорошего нету. Сидела я в стороне от костра, хотя и в теплый вечер у костра было бы веселее, но мне все представлялось, какой мой папаша противный. У него изо рта почти всегда пахло табаком и виски, а если он напивался вдрызг, глаза у него закатывались, как у испуганной лошади. Когда он пытался меня пощупать, он начинал пыхтеть очень часто и громко. Нет уж, спасибо, я предпочитала сидеть в тени, пусть меня лучше искусают ночные москиты.
— Вы с этим мальчишкой, который ничуть не лучше девчонки, вздумали лезть куда не следовало, — ворчал папаша. — Столкнули бы ее обратно в воду — и сейчас были бы уже дома. Большинство дел, за которые люди берутся, и делать-то не стоит.
Я промолчала в ответ.
— Надо было оставить себе пару рыбин, пожарить на костре, — продолжал он таким тоном, словно и это был мой недосмотр — зачем позволила дяде Джину свалить весь улов в грузовик и увезти. На берег выкинуло еще несколько рыбьих тушек, но ведь он не отойдет от костра, чтобы подобрать рыбину, выпотрошить и сготовить. И я тоже не собиралась этим заниматься. Я могла только думать о Мэй Линн, и мне становилось все хуже, а краем глаза надо было приглядывать за папашей, потому что, надравшись, он становился задиристей и опасней. Таков уж он. Только что смеялся и веселился, и вдруг вытаскивает из кармана нож и грозится воткнуть в тебя. С виду — плевком перешибешь, но в наших краях знали, что он — горячая голова, и ножом орудовать умеет, и кулаками, причем воевать готов не только с бабами и детишками. Но и сдувался он быстро и через пару минут уже поглядывал, куда бы свалить от греха.
— Думаешь, тебе хреново по жизни, а, детка?
— Достаточно хреново, — кивнула я.
— Я тебе скажу, что такое хреново, по-настоящему хреново: это когда родной отец запирает перед тобой дверь и не пускает тебя домой и сегодня, и назавтра, а когда наконец разрешает тебе вернуться, то потому, что пора доить корову и собирать яйца и ему охота иметь под рукой кого-то, кому можно дать в морду.
— Ну да, — подначила я. — Яблочко от яблони…
— Тебя в жизни никто не заставлял доить корову! — вознегодовал он.
— У нас и коровы-то никогда не было.
— Я куплю корову, и, когда куплю, ты будешь ее доить. Будешь делать всякую работу, какую я делал.
— Жду не дождусь, — отвечала я и на том заткнулась. Судя по тому, как он дернул головой и как он вертел в руках фляжку со своим пойлом, настала пора вести себя потише, а то как бы фляжка не полетела мне в голову, а за ней и папаша с кулаками наскочит. Так что я сидела и молчала в тряпочку, несла ночное бдение, предоставив папаше накачиваться своим пойлом.
Луна поднялась высоко, ночь тяжким камнем легла на берег, и тут мы наконец увидели на холме свет, и свет продолжал продвигаться в нашу сторону по дорожке, что вела через густые заросли напрямик к реке. Послышался и рокот грузовика, скрип шин по дороге, треск веток, которые давил и тащил за собой грузовик.
Едва съехав с горы, еще вдалеке от берега, грузовик остановился. Я слышала в ночной тишине, как констебль Сай Хиггинс притормозил и вылез, не заглушив мотор. Он спускался из грузовика медленно, словно боялся упасть с высокого дерева. Из другой дверцы проворно выскочил Терри и побежал ко мне. Приблизившись так, чтобы мужчины не могли нас услышать, он сказал:
— Он пьян. Я вытащил его из кровати, он не хотел сюда ехать. Сказал, проще было бы столкнуть ее обратно в воду.
— Вот тебе и правосудие, — откликнулась я. — Сюда еще священника и мэра, и выйдет куча вонюча.
Констебль Сай спустился с холма, освещая перед собой путь фонарем, хотя фары грузовика полыхали так, что хоть нитку в иголку вдевай. Полицейский направился не к берегу, а к костру, брюхо его подпрыгивало перед ним, будто приветствующий хозяина пес. Папаша, слегка покачнувшись, поднялся ему навстречу. Свидание двух пьяниц.
— Где она? — осведомился Хиггинс, сдвигая шляпу со лба. Показалось суровое лицо с повязкой на глазу. Тени легли так, что за повязкой мерещился провал, бесконечный тоннель. Ходили слухи, что глаз ему выцарапала чернокожая женщина, которую он пытался изнасиловать. А еще говорили, будто кобура его револьвера сделана из кожи индейца, дескать, родственники индейского воина передали ему этот трофей. Скорее всего, пустая болтовня.
Констебль Сай не удосужился даже поглядеть по сторонам и высмотреть тело Мэй Линн. Мы же не прятали ее в лесу, завернув в ковер. Одного здорового глаза хватило бы, чтобы ее заметить. Пожалуй, и слепец не прошел бы мимо.
Папаша проводил констебля к телу; мы с Терри наблюдали за ними. Констебль Сай посветил фонарем на труп, на валявшуюся поблизости швейную машинку и буркнул:
— Ей уже больше не поливать землю мочой, но машинку, думается, можно починить.
И они оба премерзко захихикали.
— Она была хорошая, — вступилась я. — Она ничего плохого не сделала, а ее убили. Не сама же она это сделала — кто-то над ней это сотворил. И не над чем тут смеяться.
Констебль ослепил меня своим фонарем:
— Малышка, пора бы знать: дети молчат, пока их не спрашивают.
— Учу ее, учу, — подхватил папаша.
— Я не малышка, — огрызнулась я, опуская голову и скашивая глаза, чтоб не ослепнуть от яркого света. — Мне уже шестнадцать.
— Ну-ну, — проворчал констебль, водя лучом фонаря вдоль всей моей фигуры, от лба до пальцев ног. — Ты и впрямь уже не та малышка, что мне помнилась.
Не знаю, как это объяснить, но луч фонаря, которым он обводил линии моего тела, был ничуть не лучше горячего желтого языка — мне прям дурно от этого стало.