У кромки моря узкий лепесток
Шрифт:
Виктор Далмау развернул листок бумаги, протянутый ему девушкой в форме, и прочел сообщение от Карме, его матери. Он не виделся с ней почти два месяца, несмотря на то что госпиталь находился всего в шестидесяти пяти километрах от Барселоны, потому что у него не было ни единого свободного дня, чтобы съездить домой. Раз в неделю, каждое воскресенье, в одно и то же время Карме звонила ему и тогда же присылала какой-нибудь гостинец: шоколадку из запасов Интернациональных бригад, колбасу или кусок мыла с черного рынка, а иногда и сигареты, которые для нее, заядлой курильщицы, являлись настоящим сокровищем. Иногда сын спрашивал, где она их раздобыла. Табак в то время считался такой ценностью, что вражеские самолеты сбрасывали его на землю наряду с ковригами хлеба из грубой муки, дабы все могли сравнить неувядающее изобилие, царившее в лагере националистов, с тотальным голодом республиканцев.
Записка от матери, посланная в четверг, могла означать только что-то очень срочное: «Буду на телефонной станции. Позвони». Нетрудно сосчитать, что Карме ждала звонка от сына уже около двух часов, — все это время он провел в операционной, пока ему не
Карме взяла трубку и прерывавшимся из-за приступов кашля голосом велела Виктору направляться домой, так как его отцу осталось жить совсем мало.
— Но что произошло? Он же был вполне здоров! — воскликнул Виктор.
— Сердце у него долго не выдержит. Сообщи своему брату, чтобы тоже приехал попрощаться с отцом, он может покинуть нас в любой момент.
Чтобы разыскать Гильема на Мадридском фронте, ушло тридцать часов. Когда их наконец соединили по радиосвязи, брат сквозь треск электрических разрядов и колебания космических волн объяснил ему, что он никак не сможет добыть разрешение съездить в Барселону. Голос у Гильема был такой далекий и усталый, что Виктор его не узнал.
— Каждый, кто может держать в руках оружие, сейчас необходим на фронте, Виктор, сам знаешь. Фашисты намного превосходят нас и людьми, и оружием, но они не пройдут, — сказал Гильем, повторив знаменитую фразу Долорес Ибаррури[3], которую за способность пробуждать пламенный энтузиазм в сердцах республиканцев люди прозвали Пассионария[4].
Мятежные войска заняли большую часть территории Испании, однако не могли взять Мадрид, отчаянно сражавшийся за каждую улицу, за каждый дом и ставший символом войны. Поговаривали, что на стороне мятежников воюет колониальная армия Марокко с ее устрашающими маврами, а также о том, что огромную помощь националистам оказывают Муссолини и Гитлер, однако сопротивление республиканцев остановило их на подступах к столице.
В начале войны Гильем Далмау оборонял Мадрид в составе Колонны Дуррути[5]. В те дни обе противоборствующие армии сражались на территории Университетского городка в такой близости друг от друга, что порой их разделяла только ширина улицы; каждый видел противника в лицо и мог осыпать его оскорблениями, даже не особенно повышая голос. Гильем, занявший позицию в одном из университетских зданий, рассказывал, что снаряды гаубиц пробили стены факультета философии и литературы, медицинского факультета и Дома Веласкеса; не было никакой возможности укрыться от обстрелов, зато опытным путем он доказал, что спасти от пули могут три тома трудов по философии. Гильему случилось оказаться рядом с легендарным анархистом Буэнавентурой Дуррути в минуту его кончины; тот собрал значительные революционные силы в провинции Арагон, а затем с частью своей Колонны прибыл в Мадрид для поддержки республиканцев. Дуррути был ранен в грудь; в него выстрелили в упор при невыясненных обстоятельствах. Колонну почти полностью уничтожили, погибло более тысячи ополченцев, и среди немногих выживших Гильем оказался чуть ли не единственным, кто даже не был ранен. Два года после этого он сражался на разных фронтах, а потом получил назначение вернуться в Мадрид.
— Отец поймет, если ты не сможешь приехать, Гильем. Мы будем думать, что ты с нами. Приедешь когда сможешь. Даже если ты не увидишь отца живым, для матери твой приезд станет огромным утешением.
— Я думаю, Росер сейчас с ними.
— Да.
— Передавай ей привет. Скажи, что ее письма всегда со мной, и пусть она простит меня, что я не отвечаю ей сразу же.
— Мы ждем тебя, Гильем. Береги себя.
Они попрощались, и Виктор почувствовал комок в горле, он молился, чтобы отец не умер сейчас, чтобы брат вернулся домой целым и невредимым и чтобы война окончилась победой Республики.
Отец Виктора и Гильема, профессор Марсель Льюис Далмау, пятьдесят лет преподавал музыку, основал и с воодушевлением руководил молодежным симфоническим оркестром в Барселоне и сочинил около дюжины концертов для фортепиано, не исполнявшихся с начала войны, а также несколько песен, которые в это же самое время очень полюбились ополченцам. Он познакомился с Карме, когда та была пятнадцатилетним подростком и носила строгую форму колледжа, где он, будучи на двенадцать лет старше ее, служил учителем музыки. Карме была дочерью портового грузчика; отец отдал ее на обучение монахиням, и те с детства готовили девочку к послушничеству. Они так никогда и не простили Карме, когда она оставила монастырь и ушла жить в грехе с мужчиной, которого они считали бездельником, атеистом, анархистом и даже, возможно, масоном, насмехавшимся над священными узами брака. Марсель Льюис и Карме прожили в грехе несколько лет, до тех пор пока появление Виктора, их первенца, стало неизбежным; только тогда они поженились, чтобы избавить дитя от клейма бастарда, ведь в те времена это могло серьезно сказаться на судьбе мальчика.
— Если бы наши сыновья родились сейчас, нам не нужно было бы жениться, в Республике нет и не может быть бастардов, — заявил Марсель Льюис Далмау, в самом начале войны еще сохранявший некоторое воодушевление.
— Значит, мне пришлось бы ходить беременной до старости, а твои дети до сих пор оставались бы в пеленках, — ответила ему Карме.
Виктор и Гильем Далмау учились в светской школе и жили в маленьком доме в районе Рабаль, в семье, с трудом дотягивавшей до уровня жизни среднего класса; вместо религиозного воспитания с ними были музыка отца и книги матери. Сыновья Далмау не состояли ни в какой политической партии, однако в силу недоверия к властям и к любому типу правительства оба склонялись к анархизму. Кроме увлечения музыкой во всех ее жанрах, Марсель Льюис привил своим детям интерес к наукам и страсть к социальной справедливости. Первое привело Виктора к изучению медицины, второе сделалось высшим идеалом для Гильема, с детства рассерженного на весь
Консерваторы, вкладывавшие деньги в пропаганду, и Католическая церковь, произносившая с амвона апокалипсические проповеди, потерпели поражение на всеобщих выборах в 1936 году, уступив Народному фронту — коалиции партий левого толка. Испания, потрясенная триумфом республиканцев пятью годами ранее, разделилась надвое, словно под ударом топора. Настаивая на том, что в стране следует навести порядок, поскольку ситуация стала неуправляемой, хотя это было совсем не так, правые стали немедленно подстрекать военных свергнуть законное правительство, состоявшее из либералов, социалистов, коммунистов и профсоюзных деятелей, опиравшихся на искреннюю поддержку рабочих, крестьян, служащих, а также на большинство студентов и представителей интеллигенции. На тот момент Гильем со скрипом окончил школу второй ступени и, по словам отца, большого любителя метафор, отличался телом атлета, смелостью матадора и мозгами восьмилетнего сопляка. Политическая среда идеально подходила Гильему, он использовал любую возможность, чтобы подраться с кем-нибудь из своих противников, но привести убедительные словесные аргументы в пользу своей идеологии стоило ему куда большего труда; так продолжалось, даже когда он уже вступил в ополчение, где отстаивание политической доктрины считалось столь же важным, как и умение обращаться с оружием. Город разделился надвое. Однако нападали друг на друга только крайние радикалы обоих направлений. У левых были свои бары, свои танцплощадки, свои спортивные мероприятия и праздники, у правых — свои. До того как стать ополченцем, Гильем непрерывно участвовал в драках. После очередной стычки с такими же храбрецами, как он, с сыновьями сеньоров, он возвращался домой весь в синяках, но счастливый. Родители и не подозревали, что он участвовал в поджогах урожая и кражах скота у богатых землевладельцев, в драках и разбоях, пока однажды он не принес домой серебряный канделябр. Мать вырвала его из рук Гильема и отколотила сына; будь она повыше ростом, то проломила бы ему голову, но канделябр в ее руках доставал только до середины его спины. Карме заставила признаться Гильема в том, что все и так уже знали, но чего она никак не хотела признавать вплоть до того самого момента: ее сын вместе с другими злодеями оскверняет церкви и нападает на священников и монахинь, то есть участвует в том, в чем националисты постоянно обвиняли левых. «Дьявольское отродье! Чтоб ты ослеп! Ты заставишь меня сдохнуть от стыда, Гильем! Сейчас же верни эту вещь, слышишь меня?» — кричала она. Опустив голову, Гильем вышел из дома, унося канделябр, завернутый в газету. В июле 1936 года военные подняли мятеж против демократического правительства. Вскоре его возглавил генерал Франсиско Франко, под заурядной внешностью которого крылся характер холодный, мстительный и жестокий. Самыми далекоидущими его амбициями было возвращение Испании ее имперского прошлого, для чего следовало немедленно уничтожить беспорядок, присущий демократии, — страной должна управлять железная рука посредством военных и Католической церкви. Мятежники рассчитывали покорить страну за неделю, однако они столкнулись с неожиданным для себя сопротивлением рабочих, образовавших отряды народного ополчения и готовых защищать права, завоеванные Республикой. Началась эпоха разнузданной ненависти, мести и террора, стоившая Испании более миллиона жертв. Стратегия тех, кем командовал Франко, заключалась в том, чтобы пустить как можно больше крови и посеять в стране страх, единственное средство для искоренения любых ростков неповиновения среди укрощенного населения. На тот момент Гильем Далмау вполне созрел, чтобы участвовать в Гражданской войне. Держать в руках оружие — не канделябры воровать. Если раньше Гильем искал любой предлог для того, чтобы устроить какое-нибудь бесчинство, то на войне этого не требовалось. Он не прибегал к жестокости, поскольку основополагающие принципы его семьи запрещали это, но и не вступался за жертв, порой невинных, которых его товарищи подвергали репрессиям. Ими были убиты тысячи людей, особенно много монахинь, что вынудило многих представителей правых убеждений искать убежища во Франции, дабы избежать столкновения с «красной ордой», как называли левых в печати. Вскоре политические партии Республики издали приказ прекратить насилие, противоречащее идеалам революции, но оно продолжалось, как и прежде. Солдаты Франко получили совершенно противоположный приказ: подавлять и наказывать огнем и мечом.
Между тем Виктору исполнилось двадцать три года, и он жил в родительском доме, погруженный в свою учебу до тех пор, пока его не призвали в республиканские войска. Он вставал на рассвете и, прежде чем уйти в университет, готовил родителям завтрак — таков был его единственный вклад в домашние обязанности; возвращался он поздно, ел то, что оставляла для него на кухне мать, — хлеб, сардины, помидоры и кофе, — и снова садился заниматься. Он держался вдали от политических страстей своих родителей и не разделял воодушевления брата.