У кромки моря узкий лепесток

Альенде Исабель

Так оно и было. В пятьдесят пять лет у его сына был искусственный коленный сустав, несколько поломанных ребер, а одна ключица была серьезно травмирована дважды.

— Все это происходит с тобой из-за безмерной физической нагрузки, — говорил Виктор. — Ты правильно делаешь, что поддерживаешь форму, но я не пойму, зачем бегать просто так, когда за тобой никто не гонится, или объезжать континенты на велосипеде. Тебе нужно жениться; у тебя будет меньше времени, чтобы крутить педали с риском что-то поломать, брак для мужчин — вещь чрезвычайно удобная, хотя для женщин он таковым не является.

Сам он, однако, не был распложен жениться. Он был спокоен за свое здоровье. Виктор был сторонником собственной теории, по которой следовало не обращать внимания на тревожные сигналы тела и духа и всегда быть чем-то занятым. «Главное — иметь цель», — говорил он. С годами он ослабел, это было неизбежно; кости и зубы приобрели желтоватый оттенок, организм износился, нервные клетки мозга постепенно отмирали, но эта драма разворачивалась, не меняя его внешнего вида. Со стороны он выглядел

вполне прилично, и кого интересует состояние печени, если у человека все зубы свои. Он старался не замечать невесть откуда взявшиеся синяки на теле, а также тот неопровержимый факт, что с каждым днем ему все труднее подниматься на холм с собаками или застегивать пуговицы на рубашке или что у него устают глаза, он глохнет и у него дрожат руки, из-за чего он вынужден был перестать оперировать. Но он не бездельничал. Он продолжал консультировать пациентов в больнице Сан-Хуан-де-Диос и читал лекции в университете без подготовки; у него было шестьдесят лет опыта, включая годы войны, которые были самыми тяжелыми. Он ходил расправив плечи, твердой походкой, не растерял шевелюру и держался прямо, словно копье, чтобы по возможности скрывать небольшую хромоту и то, что с каждым днем ему все труднее сгибать колени и наклоняться.

Он остерегался вслух говорить сыну о том, как тяжело переживает вдовство, чтобы его не волновать. У Марселя и так было достаточно дел, он пошел в мать. Для Виктора смерть не была окончательным расставанием. Он представлял себе, как его жена путешествует в межзвездном пространстве, где, возможно, находятся души умерших, и ждал своей очереди последовать за ней скорее с любопытством, чем со страхом. Он встретится там с братом Гильемом, с родителями, с Джорди Молине и столькими друзьями, которые умерли до него. Для рационалиста-агностика с научным складом ума, каким был он, эта теория имела принципиальные недостатки, но она его утешала. Много раз Росер предупреждала его не то всерьез, не то угрожая, что он никогда не освободится от нее, потому что им суждено быть вместе в этой жизни и во всех других. В прошлой жизни они, возможно, не были супругами, говорила она, вполне вероятно, что в другой жизни они будут матерью и сыном или сестрой и братом, и таким образом объясняются отношения неразрывной привязанности, которые их соединяют. Виктору от перспективы бесконечного повторения жизни с одним и тем же человеком было не по себе, но уж если повторение неизбежно, пусть лучше с Росер, чем с кем-нибудь другим.

В любом случае подобная возможность была поэтическим образом, он не верил ни в судьбу, потому что считал это приемом для телесериалов, ни в реинкарнацию — потому что это невозможно с точки зрения математики. Его жена, применявшая спиритические практики давно ушедших времен, например тибетские, считала, что математика не способна объяснить множественные измерения реальности, но Виктор полагал, что это аргумент шарлатанов.

При мысли о том, чтобы жениться еще раз, его колотил озноб; ему было вполне достаточно общества животных. Он разговаривал не сам с собой, он беседовал с собаками, попугаем и кошкой. Курицы в счет не шли, у них не было имен, они бродили, где им вздумается, и у них была задача нести яйца. Вечером он приходил домой и рассказывал зверям, как прошел день, они были его собеседниками в те редкие минуты, когда на него нападала сентиментальность, и слушали его, когда он перечислял с закрытыми глазами все предметы в доме и представителей флоры и фауны в саду. Это был его способ тренировать память и внимание, как для других стариков — собирание пазлов. Долгими вечерами, когда у него было полно времени для воспоминаний, он перебирал скудный список своих любовных привязанностей. Первой была Элизабет Эйденбенц, которую он знал очень давно, в 1936 году. Когда он думал о ней, то видел что-то белое и сладкое, похожее на миндальное пирожное. В те времена он обещал себе, что после всех битв, когда земля очистится от грязи и пыли, он найдет ее, но все получилось не так. Когда войны закончились, он был далеко и у него уже были жена и сын. Он стал разыскивать ее позже, просто из любопытства, и узнал, что Элизабет живет в маленьком городке, где-то в Швейцарии, поливает цветы и не обращает внимания на слухи о своем героизме. Узнав ее адрес, Виктор послал ей письмо, но ответа так и не получил. Может, сейчас настал подходящий момент, чтобы написать ей снова, раз он остался один. Он ничем не рискует, все равно они никогда не увидятся. Швейцария и Чили находятся на расстоянии тысячи световых лет. Про Офелию дель Солар, свою вторую любовь, короткую и страстную, он предпочитал не вспоминать. Остальных историй было совсем мало. В них речь шла скорее не о любви, а о вспыхнувшей искре, но он думал и о них, стараясь по возможности приукрасить, чтобы эти не слишком достойные воспоминания выглядели поприличнее. Единственное, что имело значение, была Росер.

Однажды он решил отметить свой день рождения, разделив с животными меню, которое всегда готовил в этот день, в честь лучших моментов детства и юности. Карме, его мать, кухню терпеть не могла, она обожала преподавать, что и делала всю неделю. По воскресеньям и в праздники она тоже кухней не занималась, потому что ходила танцевать сардану на площадь перед собором в Готическом квартале, а потом шла в таверну пропустить стаканчик красного вина с подругами. Виктор, его брат Гильем и их отец ели на ужин сардины с помидорами и пили кофе с молоком, однако время от времени на мать находило вдохновение и она удивляла семью единственным традиционным блюдом, которое умела готовить, — черным рисом^[45], — аромат

которого всегда ассоциировался в памяти Виктора с праздником.

В честь этого сентиментального воспоминания Виктор накануне дня рождения посетил Центральный рынок, намереваясь купить ингредиенты для фумет^[46] и свежих кальмаров для риса.

— Каталонец до мозга костей, — говорила Росер, которая никогда не участвовала в искусном процессе приготовления праздничного ужина, но вносила свой вклад, выступая с концертом в каком-нибудь зале, или сидела на табурете в кухне, читая стихи Неруды, возможно оду вкусу моря, что-нибудь вроде «в бурном чилийском море живет розовый угорь, гигантский угорь с белоснежным мясом…»; бесполезно было объяснять ей, хотя Виктор повторял это каждый раз, что в блюде, которое он готовит, нет никакого угря, этого короля аристократических застолий, а имеются только скромные рыбьи головы и хвосты для пролетарского супа. Или было так: Виктор обжаривал на оливковом масле лук и перец, добавлял нарезанных кружками кальмаров в кожуре, чеснок, несколько помидоров с острой приправой и рис, заливал все это горячим бульоном, черным от сока кальмаров, и обязательно дополнял свежим лавровым листом, а она рассказывала анекдоты на каталонском, чтобы напомнить ему о блеске родного языка, который от всех этих переездов с места на место в течение стольких лет немного заржавел.

В большой кастрюле, на медленном огне томился рис; исходя из рецепта, он увеличил количество каждого ингредиента вдвое, поскольку этим блюдом собирался ужинать до конца недели. Памятный аромат наполнил весь дом и проник в его душу, а он между тем взялся за тарелку с испанскими анчоусами и маслинами, которые продавались на каждом углу. Это одно из преимуществ капитализма, говорил сын, поддразнивая его. Виктор предпочитал покупать национальные продукты, хотя считал, что необходимо поддерживать местную промышленность, однако по части священного вопроса об анчоусах и маслинах его идеализм давал слабину. В холодильнике охлаждалась бутылка розового вина, чтобы поднять бокал за Росер, как только ужин будет готов. Он постелил на стол льняную скатерть, поставил вазу с полудюжиной роз из теплицы и свечи. Она, всегда такая нетерпеливая, уже давно бы открыла бутылку, но в нынешних обстоятельствах он решил подождать. В холодильнике был также и крем по-каталонски. Сам он сладкого не любил, предполагалось, что кремом угостятся собаки. Зазвонил телефон, и он вздрогнул.

— С днем рождения, папа. Что делаешь?

— Предаюсь воспоминаниям и раскаянию.

— В чем?

— В грехах, которые не совершил.

— А еще что?

— Стряпаю, сынок. А ты где?

— В Перу. На конгрессе.

— Опять? Что-то ты зачастил.

— Ты готовишь то же, что всегда?

— Да. В доме пахнет Барселоной.

— Я думал, ты пригласил Мече.

— Гм…

Мече… Мече, очаровательная соседка, которая казалась его сыну разумным решением проблемы вдовства Виктора. Тот соглашался, что живость и легкость характера этой женщины весьма привлекательны; рядом с ней он казался закованным в броню. Мече была открытой и приветливой, у нее были округлые скульптурные формы, широкий зад, и она всегда будет молодой. Он же, с его стремлением к закрытости, быстро стареет. Марсель обожал мать, Виктор подозревал, что он все еще втайне плачет по ней, но сын был убежден, что без супруги отец постепенно станет похожим на нищего оборванца. Чтобы отвлечь его от этих планов, Виктор рассказал Марселю о своем намерении возобновить контакт с одной медсестрой, которую знал в молодости, но Марсель, поначалу схватившийся за эту мысль, тут же махнул рукой на эту идею. Мече жила в трехстах метрах, между их участками была тополиная роща, но Виктор считал ее единственной своей соседкой, с остальными едва здоровался, поскольку все они думали, что раз его выслали и он работает в больнице для бедных, значит он коммунист. Он избегал общества посторонних людей, ему было достаточно общения с коллегами и пациентами, и Мече в этот круг не входила. Марсель считал ее идеальной партией: немолодая, вдова, дети и внуки без видимых пороков, на восемь лет моложе отца, веселая и ловкая; кроме всего прочего, она любила животных.

— Ты мне обещал, папа. Ты в большом долгу перед этой сеньорой.

— Она отдала мне кошку, потому что ей надоело приходить за ней в мой дом. И я не понимаю, почему ты думаешь, что нормальная женщина обратит внимание на хромого старика, угрюмого и плохо одетого, как я, разве что с отчаяния, но даже в этом случае мне-то зачем ее любить?

— Не говори глупостей.

Эта замечательная женщина к тому же пекла печенье и выращивала помидоры, а потом тайком приносила ему в корзине и оставляла на крыльце, повесив на крючок. Она не обижалась, если он забывал поблагодарить. Неутихающий энтузиазм этой сеньоры вызывал подозрения. Она регулярно баловала его и редкими блюдами, такими как холодный суп из кабачков или цыпленок с корицей и персиками, и подобные подношения Виктор Далмау расценивал как определенную форму подкупа. Осторожность подсказывала ему держаться на расстоянии; Виктор намеревался прожить свою старость в тишине и покое.

— Жаль все-таки, что в день рождения ты один, папа.

— Я не один. Со мной твоя мать.

Тишина на линии показала Виктору, что он должен дать сыну ясно понять: он все еще в здравом уме, и ужинать с покойницей — это все равно что идти ко всенощной в Рождественскую ночь, то есть соблюдать ежегодный символический ритуал. Никаких призраков, просто радостные минуты доброй памяти, когда он поднимет бокал за лучшую в мире супругу, которая не без потрясений, конечно, но терпела его несколько десятилетий.