У кромки моря узкий лепесток

Альенде Исабель

— Это была девочка. Это была я, — сказала Виктору Ингрид.

Офелии нарочно сказали, что ребенок был мужского пола, в качестве меры предосторожности, чтобы сбить ее с толку и помешать найти дочь в будущем, если она заподозрит неладное. Донья Лаура, согласившись на коварный обман дочери, покорно приняла и остальную часть интриги, включая кладбищенский фарс, где крест поставили над пустым гробиком. Она не несла за это ответственность, создателем спектакля был человек, куда лучше подготовленный, чем она, мудрый служитель Господа падре Урбина.

В последующие годы, видя, что Офелия живет в благополучном браке, у нее двое здоровых детей, она отличается благопристойным поведением и ведет спокойный образ жизни, донья Лаура похоронила свои сомнения в самом отдаленном уголке памяти. Позже, когда она решилась спросить о ребенке, падре Урбина сухо напомнил ей, что она должна считать свою внучку мертвой; она никогда не принадлежала к их семье, хотя в ее жилах текла их кровь, и Господь передал ее в другие руки. Немецкая семья, удочерившая девочку, высокие, крепкие блондины с голубыми глазами, жила в живописном городке на берегу реки, на расстоянии более восьмисот километров от Сантьяго,

но этого бабушка так и не узнала. Когда супруги Шнаке потеряли надежду иметь собственных детей, они взяли новорожденную девочку, которую отдал им священник. Через год женщина забеременела. В последующие годы родились еще два мальчика, такой же тевтонской внешности, что и родители, и невысокая Ингрид, с темными волосами и карими глазами, выглядела среди них ошибкой генетики.

— Я с детства чувствовала, что другая, но родители страшно меня баловали и никогда не говорили мне, что я приемная. Даже сейчас, если об этом заходит разговор, а об этом знает вся семья, мама начинает плакать, — рассказала Ингрид Виктору.

Пока она спала на диване, Виктор долго и подробно ее рассматривал. Это не была та женщина, с которой он беседовал несколькими часами раньше; спящая, она была похожа на Офелию в юности, те же тонкие черты лица, детские ямочки на щеках, те же дуги бровей, V-образная линия волос посередине лба и светлая кожа чуть золотистого оттенка, которая летом быстро покрывается загаром. Чтобы выглядеть точной копией матери, не хватало только голубых глаз. Виктору сначала показалось, что он с ней знаком, но схожести с Офелией он не увидел. Но пока она спала, физическое сходство и разница характеров стали для него очевидными. У Ингрид начисто отсутствовало безотчетное кокетство, присущее юной Офелии, которое когда-то ему так нравилось; она была сдержанная, серьезная и благоразумная, женщина из провинции, выросшая в консервативной среде и религиозной атмосфере, прожившая жизнь без потрясений до того момента, пока не узнала о своем происхождении и не отправилась искать отца. Он подумал, что от него Ингрид тоже унаследовала немногое, ведь он высокий, худой, с орлиным носом и жесткими волосами, у него суровое выражение лица, и по характеру он интроверт. Она же казалась мягкой и нежной; он подумал, что она, должно быть, избалованная мамина дочка. Он попытался представить себе, какой была бы его дочь от Росер, и пожалел, что у них не было дочери. Поначалу они не чувствовали себя по-настоящему женатыми, считали, что их брак — дело временное, на договорной основе, а когда поняли, что женаты, как никто другой, прошло уже двадцать лет и было слишком поздно заводить детей. Ему было нелегко привыкнуть к Ингрид, так как до вчерашнего дня его единственной семьей был Марсель. Он предположил, что Офелия дель Солар была удивлена не меньше его; ей тоже на старости лет свалилась на голову нежданная дочь. Ко всему прочему, вместе с Ингрид у них появилось трое внуков. Ее муж тоже был немец, как и приемные родители и множество людей в южных провинциях страны, где немцы жили еще в XIX веке благодаря закону об избирательной иммиграции. Идея состояла в том, чтобы заселить территорию чистокровными белыми, которые научат дисциплине и желанию трудиться чилийцев, славившихся своей ленью. На фотографиях, которые Ингрид показала Виктору, он увидел юношу и двух девушек, по типу напоминающих Валькирию^[48], в которых Виктору никак не удавалось признать своих потомков.

— Сын Ингрид женат, и его жена беременна. Я скоро стану прадедушкой, — сказал он Марселю по телефону.

— А я — дядя детям Ингрид. А кем я буду для ребенка, который скоро родится?

— Думаю, что-то вроде двоюродного дедушки.

— Какой ужас! Я чувствую себя стариком. Я все думаю о своей бабушке. Помнишь, как она хотела, чтобы я подарил ей правнуков? Бедная старушка умерла, так и не узнав, что они у нее есть. Внучка и трое правнуков!

— Нам нужно повидаться с нашими родственниками другой расы, Марсель. Все они немцы. Кроме того, они правые и сторонники Пиночета, так что в их обществе нам придется прикусить язык.

— Главное — мы одна семья, папа. Не будем же мы ссориться из-за политики.

— Мне, наверное, нужно установить каким-то образом регулярное общение с Ингрид и внуками. Они свалились на меня, как спелые яблоки. Все стало так сложно, может, было бы лучше, как раньше, когда я был одинок и спокоен.

— Что ты такое говоришь, папа! Я умираю от любопытства и хочу познакомиться с сестрой, пусть даже с неродной.

Виктор посчитал, что обязательно нужно встретиться с Офелией и воссоединиться с семьей. Идея показалась ему неплохой: много лет назад он излечился от тоски по ней, но сейчас ему было любопытно увидеться снова и сгладить то неприятное впечатление, которое у него осталось после встречи в зале «Атенео» в Каракасе, одиннадцать лет назад. Бог даст, у него будет возможность сказать, что благодаря ей он пустил в Чили глубокие корни, более крепкие даже, чем те, что были у него в Испании. Ему показалось иронией судьбы породниться таким образом с семьей дель Солар, той самой, которая рьяно сопротивлялась иммиграции испанцев на «Виннипеге». Офелия сделала ему огромный подарок, она открыла ему будущее; он уже не одинокий старик, доживающий в компании своих зверей, у него есть несколько чилийских потомков, кроме Марселя, который всегда считал себя уроженцем именно этой страны, и никакой другой. Эта женщина имела в его жизни гораздо большее значение, чем он думал. Он никогда не понимал ее как следует, она была слишком сложная, и она не принимала того, во что он верил. Он подумал о ее странных картинах и предположил, что, выйдя замуж и приняв соответствующую жизнь ради статуса замужней сеньоры и положения в обществе, Офелия ушла от себя самой, отказалась от главного в своей душе, и теперь, в зрелом возрасте, оставшись одна, она частично это восполнит. Но он вспомнил и о том, как она рассказывала о своем муже, Матиасе Эйсагирре, и понял, что она отказалась от этого не из-за привычки к праздности или по легкомыслию, но из-за предназначенной ей любви.

За год до этого Ингрид Шнаке получила

письмо от незнакомой женщины, в котором та уверяла, что она ее мать. Ингрид не слишком удивилась, поскольку всегда чувствовала себя иной, чем семья Шнаке. Сначала она взялась за приемных родителей, которые наконец открыли ей правду, а потом стала готовиться к приезду Офелии дель Солар и ее брата Фелипе, которые прибыли вместе со старушкой в глубоком трауре по имени Хуана Нанкучео. Никто из троих не сомневался, что Ингрид — дочь Офелии, которую у нее отобрали, — сходство было очевидным. С тех пор Офелия трижды видела свою дочь, которая относилась к ней с дежурной вежливостью дальней родственницы, поскольку для нее единственной матерью была Хельга Шнаке; эта гостья с перепачканными краской пальцами и привычкой жаловаться была ей чужая. Ингрид отдавала себе отчет, что между ними есть физическое сходство, и опасалась, что унаследовала и ее недостатки, так что с возрастом ей, возможно, грозит превратиться в такого же нарцисса, как Офелия. Она постепенно, по кусочкам, сложила историю своего появления на свет, но только на третью встречу ей удалось узнать имя отца. Офелия похоронила прошлое под толстым слоем земли и избегала говорить о тех временах. Она подчинилась приказанию падре Урбины никому ничего не говорить и совершенно отказалась от малейшего упоминания о мертвом ребенке, упокоившемся на деревенском кладбище, так что этот эпизод из ее молодости окончательно потерялся в тумане вечного умолчания. Она вспомнила о нем сразу после похорон мужа и решила исполнить их обоюдное обещание, сделанное перед бракосочетанием: чтобы однажды этот ребенок упокоился вместе с ними на Католическом кладбище Сантьяго. День, чтобы перенести останки, настал, но ее брат Фелипе убедил Офелию этого не делать, поскольку тогда пришлось бы объяснить ситуацию детям и остальным членам семьи.

Состояние здоровья Лауры дель Солар постепенно ухудшалось, Офелия продолжала жить одна в загородном домике, ее сын строил в Бразилии дамбу, а дочь работала в одном из музеев Буэнос-Айреса. Донья Лаура, которой должно было вот-вот исполниться сто лет, некоторое время назад стала заговариваться. Две служанки по очереди дежурили около нее день и ночь под неусыпным контролем Хуаны Нанкучео, которая была почти такая же старая, как и хозяйка, но казалась лет на пятнадцать моложе. Эта женщина служила семье целую вечность и собиралась продолжить свое служение до тех пор, пока донья Лаура в ней нуждалась; ее долг был заботиться о ней до последнего вздоха. Хозяйка не вставала с кровати, она лежала на вышитых льняных простынях, опираясь на перьевые подушки, в рубашке из французского шелка, в окружении изящных вещиц, которые ее муж покупал ей, не считаясь с расходами. После смерти Исидро дель Солара донья Лаура освободилась от железного каркаса, в который была закована, пока жила в браке с этим властным мужчиной, и на какое-то время смогла посвятить себя тому, чему хотела, пока старость не сделала ее инвалидом, а дряхлое состояние организма стало мешать ей общаться с призраком Леонардо, ее Малышом, на сеансах спиритизма. Ум ее слабел, она путалась в комнатах дома, а глядя в зеркало, спрашивала, что делает эта уродливая старуха в ее ванной, ведь она приходит каждый день и мешает ей. Потом она уже не могла вставать с постели, ноги не держали, а ступни были изуродованы артритом. Замкнутая в пространстве своей комнаты, она то плакала, то надолго погружалась в дрему и звала ребенка с тоской и необъяснимым ужасом, который врач напрасно пытался подавить лекарствами от депрессии. Вся семья, присутствовавшая изо дня в день при ее агонии, полагала, что так сильно она переживает потерю Леонардо, своего младшего сына, случившуюся давным-давно.

Фелипе дель Солар, ставший главой клана после смерти отца, прибыл из Лондона, чтобы взять на себя ответственность за сложившуюся ситуацию, заплатить по счетам и распределить имущество. Говорили, он заключил сделку с дьяволом, поскольку совсем не старел, тем самым бросая вызов собственным прогнозам ипохондрика. У него была тысяча разных хворей, и каждую неделю появлялась новая, у него болело все, от ступней до макушки, но по нему это не было заметно. Это был импозантный сеньор, похожий на персонажа английской комедии, в костюме-тройке, с галстуком-бабочкой, всегда сохранявший несколько скучающий вид. Он считал, что выглядит так хорошо сохранившимся благодаря лондонским туманам, шотландскому виски и голландскому трубочному табаку. В кейсе он хранил документы на продажу дома по улице Мар-дель-Плата, который благодаря расположению в самом сердце города стоил целое состояние. Он ждал смерти матери, чтобы совершить сделку. Донья Лаура, от которой остались кожа да кости, продолжала звать дитя до тех пор, пока не испустила последний вздох, и ни лекарства, ни молитвы так и не помогли ей обрести покой. Хуана Нанкучео закрыла ей глаза, произнесла над ней «Аве Мария» и удалилась, еле волоча ноги, — она страшно устала. На следующий день, в девять часов утра, пока служащие из похоронного бюро готовили дом для бдений, украшая гроб, стоявший в гостиной, цветами, свечами, черной тканью и лентами, Фелипе собрал братьев и сестер, чтобы сообщить им о продаже собственности. Потом он позвал в библиотеку Хуану и то же самое сказал ей.

— Это здание будет разрушено, а на его месте построят многоквартирный дом, но ты ни в чем не будешь нуждаться, Хуана. Скажи мне, где бы ты хотела жить.

— Что вы хотите, чтобы я вам сказала, мой маленький Фелипе? У меня нет ни семьи, ни друзей, ни знакомых. Я так понимаю, что создаю вам трудности. Меня определят в приют, ведь так?

— Есть очень хорошие дома для престарелых, Хуана, но я не сделаю ничего такого, если ты сама не захочешь. Может, ты хочешь жить у Офелии или у какой-нибудь другой из моих сестер?

— Мне осталось жить меньше года, и мне все равно где. Умирать так умирать, и дело с концом. Скоро я отдохну.

— А вот моя бедная мать так не думала…

— Донья Лаура страдала от чувства вины и потому боялась умирать.

— Ради бога, Хуана, какое еще чувство вины могло быть у моей матери?

— Она поэтому все время плакала.

— У нее ум был расстроен, и она была одержима Леонардо, — сказал Фелипе.

— Леонардо?

— Ну да, Малышом.

— Нет, мой маленький Фелипе, она не вспоминала о Малыше. Она плакала по ребенку Офелии.