У метро, у «Сокола»
Шрифт:
Две золотые цепочки на шее или даже три. Грудь не чрезмерная, но крупная, сочная, того и гляди выпрыгнет, лифчик тесноватый.
Все, упорхнула Рая.
Музыканты заиграли – настолько фальшиво, что надо уж уходить.
Правильно, что не пригласил Марину Мурашову. Если приглашать, то заранее заказать столик на двоих, и не здесь, а договориться, например, в ресторане Дома кино. Или вообще пригласить в филармонию.
Только это ни к чему.
Вытаскивая из кармана ключи от квартиры, Покровский услышал, как звонит телефон. Первая мысль, конечно, про новых старушек. Телефон в коридоре, снял сразу трубку, другой рукой стукнул по выключателю, но попал по выключателю не от коридора, а от кухни.
– Это я, привет! – Кравцов в трубке. Задыхается, запыхался.
– Что там?
– Освободили Фридмана! – отрапортовал Кравцов.
– Кого… Откуда, то есть?
– Мишу Фридмана из подвала! Все в порядке, отправили его домой целым и невредимым. Звоню, чтобы ты не беспокоился!
– Я и не беспокоился.
Не стал добавлять, что пребывание Фридмана в некоем подвале в целом для него новость. Про медаль «За освобождение Фридмана» шутка еще позже в голову пришла.
29 мая, четверг
Форму Покровский надевал редко. По официальным оказиям раза два в месяц, еще пару раз по настроению, по внутренней какой-то подсказке. Сегодня увидел в шкафу (пока был в отпуске, Эвелина Октябриновна ее вычистила), решил нацепить. И прямо символически вышло, хуже не придумаешь.
Постовой во входной будке на Петровке был сосредоточен сверх обычного, и Покровский заподозрил что-то неладное. У клумбочки, которую уже который год грозились заменить монументальной пропагандой, столкнулся с тем из парткома, которого про себя давно называл вслед за Жуневым неприличным словом с добавлением «из парткома». Тот не заметил Покровского, чуть с ног не сбил.
И уже в вестибюле: портрет следователя Сережи Углова – в форме, в траурной рамке, и цветы.
Господи.
Сестра Саша смеялась над Покровским в Свердловске, когда он, разбив чашку, вздохнул «господи». Дескать, ты атеист, а все равно говоришь «господи». А ничего смешного, просто инерция языка.
Сережа погиб на ночном дежурстве, сегодня на рассвете. Вызов был на пьяную поножовщину, а одним из фигурантов оказался находящийся в розыске рецидивист Ципис. При появлении дежурной группы Ципис устроил стрельбу. Пять пуль в белый свет, одна Углову в сердце. Покровский очень тепло относился к Углову, как раз на дежурства любил вместе с ним попадать: спокойный, ответственный, всегда доброжелательный… Да что ж это такое!
Какие сразу лезут слова идиотские – «ответственный»…
Пошел в комнату отдыха, там воздух от табачного дыма сизый, все растерянные и возбужденные, женщины в слезах. Жена сейчас где-то, вдова… Жену Сережи он неплохо знал по майским и ноябрьским встречам на демонстрациях – смешливая, восторженная… Пацан у них… как же зовут его… тоже Сережа, вспомнил. А жена – Наташа.
Потом возился с делом, просматривал отчеты коллег. Злое существо человек… или это жизнь злая. Товарищ погиб, а человек живет… История маньяка захватывает, раздражает… Перечитывая медэкспертизу по Ширшиковой, совсем было забыл о погибшем товарище, а потом – по ходу изучения карты района – разом все вспомнил, большим пестрым комом. И про то, как разговорились однажды после службы в стекляшке в парке Эрмитаж, и Сережа рассказал, как его собака в детстве (в Сережином детстве, но и в своем, щенячьем) погибла под грузовиком, и про скотину Циписа, которому до вышки теперь устроят коллеги Покровского существование хуже, чем вышка, и еще сцены какие-то, как в кино без звука.
Шагают Сережа с женой на майской на демонстрации, маленький Сережа у большого на загривке.
Оторвался от бумаг без двух минут до совещания,
Жунев, Покровский, Настя Кох, Кравцов, Фридман, Гога Пирамидин. Только Семшов-Сенцов, как всегда, в разгонах.
Жунев достал – нет, не коньяк, бутылку теплой водки, шесть рюмочек с чеканкой.
– По пять капель надо, – сказал. – Давайте, не чокаясь.
Разлил грамм по двадцать, встали, выпили.
– Давайте, у кого какие новости… У меня одна есть, – Жунев глянул на часы, – но попозже. Фридман, расскажи про Калугу.
Выглядел Фридман побито, красный и взъерошенный, но к докладу приступил уверенно. Вытащил тонкую папочку из новенького «дипломата» (больше в нем ничего не было, заметил Покровский). Гиря, летавшая в Чапаевском, несла на себе личное клеймо опытного поверщика Игнатьева. Поверщик запомнил этот случай, поскольку проверял, то есть поверял гирю за неделю до дня Циолковского.
Кафе номер семнадцать с правом выездной торговли было под естественным подозрением у компетентных органов. Даже в магазинах гири выпиливают, чтобы меньше весили, хотя в магазине покупателю легче сосредоточиться и понять, что его обжуливают. А выездная торговля – толкотня на свежем воздухе, успевай шашлыки с шампуров стаскивать, «куда, дамочка, лезете, словно без мыла, вас здесь не стояло» – сам бог велел мухлевать. Были на это кафе сигналы, поэтому устроили две поверки с коварной паузой в две недели. Игнатьев и удивился во второй раз, что гиря в комплекте новая, только что получена из треста. Якобы, когда на день Циолковского кафе разворачивало буфет в парке, там кто-то и украл гирю, или еще как-то она потерялась, укатилась в траву. Игнатьев был уверен, что грамм до ста веса из нее перед парком выпилили, потому и потеряли, но доказать не мог.
Но ошибался поверщик Игнатьев, ничего из гири не выпилено. Неясно лишь, каким манером перенеслась гиря из Калуги в Москву.
– А как отмечают день Циолковского? – спросил Покровский.
– Еда всякая, лимонад, песни на эстраде… – торопливо пояснил Фридман. – Массовик-затейник. Конкурс на столб лезть…
– К звездам?
– Нет. Наверху столба корзинка с продуктами и бутылкой.
Тут Покровский вспомнил про Сережу Углова, и ему стало стыдно за шутку про звезды. И тут же еще вспомнил один разговор с Сережей Угловым… Ну-ка, ну-ка…
Попросил Жунева включить вентилятор. Тот включил, но вскоре автоматически выключил. Совсем не душно.
Тайны вчерашнего пленения Фридмана Покровский до сих пор не знал. Утром не до этого резко стало, и сейчас речь не зашла.
Кравцов доложил результаты следственного эксперимента: однозначные.
– Считаем, значит, что кирпич на ветераншу упал сам по себе, в рамках всесоюзного разгильдяйства? – уточнил Жунев. – И между первой бабушкой и прочими нет никакой связи?
– Или маньяк подражает кирпичу, – неожиданно для самого себя сказал Покровский. Конечно, мысли следует сначала обдумывать, чем швыряться ими, но оперативное совещание это такой коллективный мозг, так что – нормально.
– Подражает кирпичу? – нахмурился Жунев.
– То есть такая связь, что маньяк услышал про первую старушку и решил: а ну-ка я тоже так попробую? – догадался Кравцов.
– Например, – с задержкой кивнул Покровский. – Или даже не услышал, а почувствовал.
– Что почувствовал? Что? – спросили почти одновременно Жунев и Настя Кох.
У Насти Кох туфли на низком каблуке, откровенно старомодного вида («Как у Крупской», почему-то подумалось Покровскому, хотя знать он не знал, что за туфли носила Крупская, может босиком все время ходила в знак солидарности с пролетариатом) и на шнурках. Один шнурок коричневый, а другой черный. Какой-то, наверное, порвался, а Настя принципиально продемонстрировала самой себе пренебрежение к внешности.