У моря Русского
Шрифт:
— Чем он хвастается, матка-бозка! Да вашу крепость татарский конь хвостом заденет — она и развалится. Стены починить и то некому. Хлопы пана Данилы бегут в Дикое поле, скоро не будет ни одного. И тогда ты вместе с отцом твоим будешь отрабатывать на нашем дворе долги. А то в Дикое поле махнешь. Потому, видно, и развязал беглого. Повинись передо мной, иначе отцу все расскажу.
Вячеслав молча сплюнул на траву и отвернулся.
Прислушиваясь к ссоре, Василько думал невесело: отчего так жизнь устроена? Князь Данила давит на мужиков да на дворовых холопов, а все же шляхтич говорит,
А подати, боже мой! За помол — сухомельщина, рогатое пан берет с каждого вола, очковое — с каждого улья. Хочешь ловить рыбу — плати ставщину, надо пасти скот — отдай опасное, женился холоп — отдает земщину, родился у него сын — плати дудок.
А коли на грех остался без зерна в амбаре и захочешь желудей набрать — и тут плата! Желудная пошлина! Не от добра ринулся Василько в Дикое поле, оставив дом и родную земельку.
Дикое поле, Дикое поле! Со страхом и надеждой смотрят простые люди в необозримую степную даль. Вольная это земля, но и страшная. Здесь скорее всего можно спознаться с кривой ногайской саблей или арканом.
Бродят тут татарские орды, и только отважному путь на юг не страшен. Умирая, мать сама посоветовала Васильку уйти в степь. «В степи есть злые кипчаки, сынку, но зато нет панов и старост», — шептала она.
А видишь, как обернулось дело. Шляхтич за добром князя будто за своим следит. Теперь биту быть, это наверное. Прощай, свобода! Снова подневольная работа на князя да на шляхтичей.
Оторвавшись от своих мыслей, Василько снова слушает, как переругиваются пан Август и княжич.
— Ты все-таки мне скажи, зачем развязал беглого хлопа? — настаивал шляхтич. — Кто он тебе? Кум, сват, брат?.. Ба, ба, ба! А ведь это вполне может быть. Я памятую, как мой отец смеялся над князем Данилой, говоря, что половина дворовых хлопов прижитые дети его. Может, и этот разбойник — сынок твоего отца, а? Я слыхал, что законного отца у него нет. И прозвище Сокол — половина княжеской фамилии в нем. Ну, что молчишь?
Вячеслав метнул на шляхтича презрительный взгляд и ничего не ответил.
Много раз Василько слышал подобные разговоры. Недаром, мол, до семнадцати лет держал его при дворе Данила Соколецкий, относился к нему ласково, грамоте и ратному делу учил наравне с княжичем Вячеславом.
Василько однажды осмелился спросить об этом мать. «Злым языкам, сынку, не верь, — ответила она. — Спроси стариков — они помнят Ивашку Сокола. Не турбуйся, сынку, твой отец был хороший человек. Он умер за князя, потому и заботится о тебе Соколецкий».
С тех пор на досужие разговоры Василько не обращал внимания. Но сейчас, когда княжич смолчал, что-то кольнуло в сердце.
Медленно движутся по степи всадники. Далеко отъехали они от родного дома. Кони заметно притомились, и обратная дорога кажется вдвое длиннее.
Ночевать остановились в степи, у невысокого кургана. Костров не разводили, шатров не раскидывали. Холопы наносили сухой травы, а лошадей стреножили и отпустили на приволье. Открыли переметные сумы, поужинали. Беглому еды не дали.
Перед отходом ко сну шляхтич сказал:
— Ты, пан Вячеслав, думай, что хочешь, а я на ночь разбойника приказал связать. Иначе убежит, пся крев. Спокойно буду спать.
Выставив дозор, всадники уснули.
Ночь степная, тихая. Кони разбрелись вокруг кургана и едят сочную траву. Конники спят, дозорные дремлют.
Только Соколу не до сна. Думы одолевают. Не передумать их, не перебрать.
Вдруг из тьмы бесшумно скользнул человеческий силуэт. Княжич подошел к связанному беглецу и присел рядом.
— Ты чего не спишь?
— Думаю, княжич, — ответил Василько. — А ты сам?
— И я думаю.
— У тебя что за думы. Не ты лежишь, веревками опутанный, не тебя ждет правеж на княжеском дворе. Неволя и гнет тебе неведомы. Иди, спи спокойно.
— Какой уж тут покой. Слышал, что говорил шляхтич? Есть над чем поразмыслить. Отец мой, видать, у Чапель-Чернецкого во власти денежной пребывает крепко. Сколь ни старается с людей своих собрать, все идет на долги. Мужикам терпежу не стало, и оттого текут людишки в Дикое поле. И ты вот тоже… Жадность шляхтичей велика, хапают, что попало, а доведись против татар биться, за нашу же спину спрячутся. Доколе так будет и к чему это приведет? Скоро мне самому княжить придется— отец стар. Неужели под пятой пана Августа жить? Выход ищу, а его, видно, нету.
— Ты у простого люда спроси.
— Ах, что они скажут…
— Скажут. Давно в народе дума одна зреет. Вынашивают ее простые люди много лет. Дума о Москве. Для украинских земель в союзе с Москвой спасенье. Шляхтичи верой нашей гнушаются, а с московитами по вере и крови мы братья. Москва сейчас под крепкою рукой, рать имеет отменную и против набегов разбойничьих стоит прочно. А наши земли лежат перед татарами беззащитные, шляхтичи, знаешь сам, более прячутся за крепостями вроде нашей.
— А народ знает, что князь московский Иван — данник Золотой Орды? Неужто и нам в данники татарские вставать? — недовольно произнес княжич.
— Ежели с московитами заодно встанем, так, может, не мы татар, а они нас боялись бы.
Помолчали.
— Так ты говоришь, к Москве люди клонятся? — задумчиво спросил княжич.
— Только о том и думают, да сказать вслух боятся. Паны за такие речи не помилуют.
— Не помилуют, — согласился княжич. — Будем на бога нашего надеяться.
Опять возникла пауза. Слышно было, как сонно вздыхают, переступая с ноги на ногу, лошади.
— С тех пор как спознались мы с Чапелем, отца словно подменили, — тихо заговорил княжич. — К людям своим стал жесток, а со шляхтичами мягче воску. О гордости вспоминает только перед слугами своими. Мыслимо ли дело — огнищанина своего, который дружину в бой водил, послать под батоги. Скажи, чем ты его прогневал?
— Правду в глаза сказал. От дружины отказался. Не по сердцу мне шляхетские маетки охранять. Вместо того чтобы рубежи своей земли крепить, мы с дружиной более всего в имении Чапель-Чернецких стены крепостные возводим. Князь, вестимо, рассвирепел. Знаешь сам — скор он на расправу.