У нас дома в далекие времена
Шрифт:
С большей теплотой описана Фалладой его мать, дочь полунищего тюремного пастора, после безвременной кончины которого заключенные собирали средства на памятник ему (так и не воздвигнутый из-за запрета начальства). И, особенно, бабушка с материнской стороны, гордая и прямодушная, существующая на жалкую вдовью пенсию, но не принимающая никаких подачек от богатых родственников. Чем проще и естественнее человек, чем дальше он от сословного чванства и государственных установлений, тем милее он сердцу Фаллады.
Но среди многих выведенных в повести фигур — добрых и злых, трогательных и комичных, удачливых и непутевых — нам всегда виден главный герой повествования, сам рассказчик. Он называет себя горемыкой, и описанные с юмором трагикомические — а временами и подлинно трагические — ситуации, в которых он оказывается,
Но нам нетрудно увидеть, что за всеми проделками маленького Ганса стоит протест здорового, естественного чувства против мертвящей обстановки родительского дома и школы, против искусственной упорядоченности жизни, в которой никто его не понимал, не хотел и не мог понять. Эта закономерность видна и в невинных детских шалостях, и в той поистине трагической сцене, когда маленький Ганс, сам не зная почему, плюнул с верхней площадки на своего отца, поднимавшегося по лестнице, но не смог убежать, потому что голова его застряла между резных балясин. Щадя своих близких, Фаллада лишь бегло говорит, что «в вопросах воспитания родители были так же беспомощны, как и дети». Это сказано по поводу «проклятых» вопросов, мучащих подростка, вступающего во взрослую жизнь, но может быть понято и в более широком смысле. Зерно характера молодого Ганса — постоянно зреющий протест, подготавливающий мучительный, но решительный разрыв со средой, который произойдет уже за пределами книги и о котором Фаллада не хочет говорить здесь.
В предпоследней главе, которая так и названа «Горемыка», Фаллада рассказал о несчастном случае, который произошел с ним на пороге юности. Получив шестнадцати лет от роду в подарок велосипед, он, опьянев от ощущения свободы, тайком отправился кататься и на большой скорости налетел на тяжело груженный фургон, который переехал его. Долгие месяцы он провел после этого в больнице между жизнью и смертью. Но и этот случай, оставивший след на всю его жизнь, видится писателю с высоты прожитых лет частью жизни, в которой было и хорошее и плохое. Более того, чаша счастья, как ему кажется, перевешивает: «Сегодня несчастья всего только корень счастья».
Спокойный и чистый стиль этой, по выражению Б. Сучкова, «очаровательной и поэтичной книги, озаренной светом печального юмора» [*] , заметно отличается от нервного и словно насыщенного электричеством почерка Фаллады в его больших знаменитых романах. Перед нами как бы новый и в то же время прежний Фаллада, писатель, о котором Иоганнес Бехер говорил: «Все немецкое общество послужило ему моделью. Оно, подобно галерее бальзаковских героев, проходит перед нами во всех своих сплетениях и противоречиях, и из твердой почвы реальности вырастают видения... Правда, он не всегда мог избегнуть слащавости, но его тоска по идиллии, его романтическая сумеречность порождены — это ощущается между строк и за строками — невыносимой смятенностью времени и эксцессами собственной жизни. По богатству и многообразию своих персонажей он был, пожалуй, самым значительным из нынешних немецких писателей» [*] .
*
Б. Сучков. Лики времени. М., «Художественная литература», 1969, с. 156.
*
И. Бехер. Любовь моя, поэзия. М., «Художественная литература», 1965, с. 510.
П. Топер
У нас дома в далекие времена
Дорогая родня!
Кроме вас, прочим моим читателям на белом свете не так уж важно, придерживался ли автор этой книги скрупулезной точности. Что им, например, тетя Густхен? Гекуба... [1] Но как мне держать ответ перед вами, любимые родичи?! Если вы обнаружите, что историю, приключившуюся с тетей Густхен, я приписал
Ваш верный сын, брат, племянник, дядя, шурин, а со временем, надеюсь, и дедушка
Г. Ф.
ПИРШЕСТВА
Званые ужины, которые в седую старину — году этак в тысяча девятьсот пятом — именовали «динерами», приводили моих родителей в ужас, а нас, детей, в восторг. Едва оставались позади рождественские праздники, едва заканчивался прием новогодних поздравлений от швейцара, почтальона, трубочиста, прачки, разносчиков молока и хлеба, печатавших свои вирши на цветной бумаге и получавших за это по некоей таинственной таксе вознаграждение в сумме от двух до десяти марок, как мама принималась — сперва осторожно, а затем все настойчивее — напоминать отцу:
— Артур, пора бы уже подумать о нашем динере!
Отец поначалу лишь отмахивался:
— Слава богу, еще есть время!
Спустя день-другой он вздыхал, потом соглашался:
— Что ж, придется снова покориться неприятной необходимости. Только вот что я тебе скажу, Луиза: больше чем двадцать пять человек мы нынче не позовем! Прошлый раз была такая теснотища за столом, что нельзя было и локтем шевельнуть!
Мама в ответ уговаривала его пригласить по меньшей мере человек сорок, дабы не «остаться в долгу».
— Иначе придется давать два динера, а вынести дважды такое столпотворение в доме не в силах ни ты, ни я! Кроме того, приглашенные ко второму динеру могут обидеться, ведь второй динер — все равно что милостыня.
Такие бурные споры родителей о нашем динере затевались все чаще, споры, к которым мы, дети, прислушивались с величайшим интересом. И если для нас еще было безразлично — кого пригласят, кого с кем посадят, то родители больше всего ломали голову именно над этим вопросом. Ибо, с одной стороны, следовало строжайше соблюсти табель о рангах и старшинство по службе (учитывая также награды), а с другой, принять во внимание личные симпатии и антипатии. Наконец, возникала еще одна проблема: будет ли о чем поговорить между собой обреченным на четырехчасовое соседство за столом? У супруги камергерихтсрата [2] Ценера был на уме лишь адмирал фон Тирпиц [3] с его Флотским союзом, а герра камергерихтсрата Зиделебена, кроме его казуистики, интересовали только церковные дела, — таких спаривать бесполезно! Милейший же герр камергерихтсрат Бумм был туговат на левое ухо (в чем он, правда, не признавался): уже пять раз этой зимой на других «судейских» динерах рядом с ним сидела фрау Эльбе, супруга камергерихтсрата и дочь помещика. Конечно, покричать малость на ухо соседу для нее ничего не составляет, но захочется ли ей делать это в шестой раз?
Стоило только родителям придумать наконец искуснейшую застольную диспозицию и разослать по Берлину приглашения с очень нравившейся мне припиской: «П. с. о.» («Просьба сообщить ответ»), как первые же поступавшие отклики неизбежно сотрясали все сооружение до основ: у одного инфлюэнца, у другого скоропостижно скончалась мать, у третьего заболели дифтеритом дети...
— Нет! — вздыхал тогда отец, отрываясь от своих любимых папок с делами,— эти кормежки просто ужас! Никто их не ценит. А почему бы, собственно, нам всем не договориться и не покончить с дурацкой традицией?!