У нас остается Россия
Шрифт:
Природа была, и была она древнее и знатнее любого старинного прославленного рода, просиявшего в российской истории. Великорусская природа. Не станем сейчас считать за нею подвиги, это заняло бы слишком много времени, напомним только, что две культуры, народная и дворянская, как принято их называть, составляли единое древо, которому полагается для цветения иметь и корни, и крону. Они могли существовать лишь вместе. Корневая культура питала верхнюю солями отеческой почвы, верхняя, роняя листья и отзревшие плоды, давала корм корням. Ни Пушкин и Лермонтов, ни Толстой и Тургенев, ни Бунин и Чехов, ни Достоевский и Тютчев - никто из них не сумел бы занять свое почетное место в мировом искусстве и вечности, если бы не отросли они от народного корневища.
Одни и те же руки творили вырубку русской культуры: обрезав вершки, потянулись к корешкам, когда они дали новые и мощные побеги.
Вот нам, можно не сомневаться, и подтекст «Русского леса», книги мудрой и доброй, многоплановой и много -струйной, тревожной и целительной,
Точно с горечью и любовью сказал Леонид Максимович в статье «Раздумья у старого камня»: «Для меня на сельском погосте ромашкой да погремком заросшая могильная плита приобретает вещественную силу национального пароля». Любовь и нежность в наших глазах, когда мы опускаем их к земле, и горечь, когда смотрим перед собой и пытаемся различить за своими обезображенными тайгами контуры Родины. Но не усомнимся держаться за нее, за землю, давно сказано: держись за землю, трава обманет.
Русский человек должен быть откровенно русским. В этом его спасение. Уходящий век оказался для нас неимоверно тяжелым, вызвавшим и нравственные, и физические, и психические потери. Сначала нас пытались лишить души, затем памяти, самого русского имени, теперь - и нажитого предками достояния. Тем паче не сгибаться, не таиться, не убирать глаз, гордиться своим происхождением, отстаивать свое без всяких оговорок. Нет сомнения, что это требование к себе было одним из главных, если не самым главным, с чем прошел Леонид Леонов всю жизнь и что помогало ему оставаться честным человеком и художником. И это был не принцип, не волевое решение, не некое нарочитое украшение достоинства, а образ жизни, органическое поведение национально здорового человека. «Я есмь русский» - пусть эта гордость будет первой и самой ценной наградой, отпущенной природой, которая каждому имени вручила свои индивидуальные черты не для того, чтобы вытеребливать их, как перья у пойманной птицы. На склоненную голову хозяин всегда найдется.
Литературная судьба, щедрая к Леонову и до несправедливости суровая, имела обыкновение выдерживать на сверхпрочность каждую его работу. Все, написанное Леоновым, напечатано, и почти все с опозданиями, с большими перерывами, с замедлением выходило и запрещалось, успевали прочесть немногие. Запрещались «Вор», пьесы «Унтиловск», «Метель», «Золотая карета», притом на десятилетия, грустная и глубокая, так необходимая в то время статья о беспамятстве «Раздумья у старого камня», стоном вырвавшаяся в год учреждения ВООПИКа8 в 1966-м, вышла в свет только через пятнадцать лет, над «Русским лесом» гремели такие грозы, что чудом казалось, как роман уцелел, да еще и был отмечен высшей литературной премией.
Книги запрещались и задерживались, а известность автора как бы и не страдала от этого. Известность становилась все прочней и шире, волшебным образом она несла в себе не только печатавшееся, но и оборванное, но и не дошедшее до печатного станка. Это, видимо, свойство таланта неотменимого. Какая-то сила неуклонно и экономно поднимала и вела писателя, внушая ему расчетливость богатыря, которому предстоит сражаться не с одной, а с 33 головами Змея-Горыныча. Считается, что Леонова от репрессий спасло заступничество Горького, обронившего в присутствии Сталина, что Леонов имеет право говорить от имени советской литературы. Слова эти известны, но они были лишь признанием того факта, очевидного как для Горького, так и для Сталина, что талант писателя поднялся уже выше отметки, до которой могла твориться расправа. И талант имел к тому же национальное звучание, самотеком разошедшееся по всей России и ставшее частью ее духа. Это тоже имело значение. Для Берии не имело, а для Сталина - да. Эта же высота во мнении народном, я думаю, спасла жизнь и Шолохову. Но было ведь в задержке книг и еще одно. Об этом уместно напомнить после десятилетия, даже больше, в которое поверхность литературы заполнили злые стенания неудачников, прежде не вышедших в известность. Имена их наперебой лезли в уши и надували себе славу тем, что их не печатали. И конечно, этот хор составляли люди не из ряда Булгакова и Платонова. Гомон обиженных гремел на весь мир, и мир произносил их имена со звучностью выстрелов, направленных в сторону России. Выходило, что без них и литературы у нас не было - кроме заказной. А их, «самых-самых», боялись печатать. Напечатали
Кроме цензурных запретов, не однажды испытанных Леонидом Максимовичем, было, как я заикнулся, и другое, совсем редкое для нашего брата писателя, так много говорящее о Леонове, знающем себе цену. Повесть «Evgenia Ivanovo», дивная по языку, трепетная, нежная по настроению, без оговорок шедевр, тридцать лет пролежала в столе, и отнюдь не по цензурным мотивам. Или, по крайней мере, по цензурным в последнюю очередь. Жалко было отдавать. Так это по-нашему! Получилось на славу, автор не мог этого не знать, вошла в сердце и душу, стала частью жизни личной, укромной - и на публику, на вынос! Никакие пряники не прельстят. Хоть одно дитя задержать в том прелестном возрасте, когда, не огрубев на стороне, оно способно не измождиться в целительной ласке и любви.
Так и с «Пирамидой» было - не отпускал от себя десятилетия, писал и переписывал, кроил и перекраивал, продлевая ею свою жизнь. А напечатал - и себя отпустил с последними вздохами о России.
Достойное завершение жизни великого человека, потрудившегося вволюшку. Полное завершение, ничего на завтра.
Завтра - только бессмертие. Весь XX век без малого пронес Леонид Максимович в себе и засвидетельствовал о нем и о России честно и талантливо, своим вкладом чести и любви, быть может, перетянув ту чашу, на которой устроено зло. Это было так необходимо - несмотря ни на что перетянуть, чтобы оставалась надежда.
1999
СВЕТ ПЕЧАЛЬНЫЙ И ДОБРЫЙ
Об А. П. Платонове
Андрей Платонов, мне кажется, самый непрочитанный, самый загадочный, «неудобный» для чтения писатель. Потому и загадочный, что читать его трудно, для этого тре -буется как-то по-иному перестраивать в себе внимание, необходима особая степень проникновенности.
Мы уже привыкли к тому роду литературы, который был у нас в XIX веке и продолжился в веке двадцатом. Существуют определенные способы создания такой литературы, отвечающие нашему вкусу и вниманию. Платонов совсем другой человек и другой писатель. Такое ощущение, что он пришел из таких глубин и времен, когда литературы еще не было, когда она, быть может, только-только начиналась и избирала русло, по которому направить свое течение. И где только-только начинался русский человек и русское мышление. Поэтому у него все «не по правилам» позднейшей литературы. Совсем другой мир - реальный и одновременно ирреальный; какое-то иное расположение слов и даже иные формы слов, иные мысли, еще не говорившиеся и не затвердевшие, иные у героев души, открывающиеся лишь чистому... Он как писатель словно бы ничего не умеет - ни слова располагать, ни мыслить, ни живописать красиво, как это пытаемся делать мы и как умели Тургенев, Бунин, Шмелев... Его фраза спотыкающаяся, рассуждения героев наивны и кажутся «растительными», не поднимающимися далеко от земли.
Ничего не умея, он так умеет увидеть и сказать, что оторопь берет от этой инакой и мудрой наблюдательности и выразительности.
Сейчас принято любить Платонова, считать его самым современным писателем. Он, и верно, современен. Но он современен для всех времен, таким он был и в 20-х, и в 40-х годах, современен теперь и современным будет, можно не сомневаться, в будущем. Потому что главная и всеобъемлющая его тема - скорбь по миру и человеку. Герой Платонова, подобно автору, словно бы прошел через все тысячелетия, в которые существует его земное лоно, и в недоумении - зачем же его оторвали от вечности - на мгновение остановился перед читателем. За это мгновение нам дается возможность рассмотреть, насколько он естественный, природный человек, думающий не согласно приобретенным опытом человечества, а согласно с органической природной мудростью, что он «вживлен» в выбранное автором время ненадолго, а путь его долгий и страннический. Нам уже не дано ни думать так, как он, ни смотреть вокруг его глазами, мы дети дня, он неизмерим. Он проще нас, но и полней, чутче, в нем многое от вещего человека, от ведуна, какие водились в глубокую старину.
Даже известные писатели недоумевают, зачем Платонов утяжеляет свой язык и действие. Да нет же - нет у него никакой нарочитости, как не было ее в формах языка и действия старых летописей; просто давний человек не может перейти на скороговорку нашего времени.
Считается, что в 20-30-е своего века годы Платонов не принял новую жизнь, что его несоциалистический герой есть серьезное доказательство, будто советского человека сущностно никогда и не водилось, что он силою был втиснут в новые, неудобные для него обстоятельства, но так и не согласился с ними. Но в том-то и дело, что Платонова нельзя определить в какую-то одну сторону, он шире, вдумчивей, глубже. И Платонов, и герой его новую жизнь приняли добровольно, и защищали ее, и строили, но когда повернула она на неестественные пути и принялась затруднять вольное дыхание человека и земли, когда даже и котлован ее никак не мог врасти в почву, платоновский герой, внимательный ко всему происходящему, ценящий прежде всего волю, с болью отнимает от него, от того строительства, свою душу.