У подножия старого замка
Шрифт:
— Помогайте!
Ирена с братом кантовали и складывали под навесом уже сухие кирпичи. За каждую тысячу высушенных кирпичей мастер Тессар платил им по одной марке. Иногда удавалось заработать и три — это уже было целое состояние. Когда хозяин завода пан Битнер узнал, что это дети бунтовщика Ольшинского, он рассвирепел, обругал мастера и приказал даже близко не подпускать к заводу «коммунистических выродков». Пусть быстрее дохнут с голоду. Нечего их жалеть.
Вскоре Ирене прислали повестку с биржи труда. Она собиралась туда с тяжелым сердцем. Мать и сестренки
— Не робей! Может, обойдется…
Придя на биржу, Ирена увидела там несколько десятков девушек и парней. Среди них были и знакомые по школе. Все боязно жались к стенам коридора. Жарко, а многие надели зимние пальто, шали и шапки, в руках большие узлы с едой и одеждой. Это на всякий случай. Они приготовились к самому худшему — вдруг сразу угонят в Германию?
Пожилой солдат с багровым лицом то и дело открывал высокую, массивную дверь в глубине коридора и выкрикивал одну-две фамилии. Очередь быстро таяла. Наконец, позвали Ирену. Прижав узелок к груди, она встала перед тощим, очень высоким немцем с плотно сомкнутым ртом и пустыми холодными глазами. Левый плоский рукав его мундира был заткнут за ремень.
— Ольшинская? — процедил он, скользнув холодным взглядом по съежившейся от страха фигурке Ирены. Потом заглянул в лежавший перед ним список. — Шестнадцать лет?
— Нет еще…
— Что умеешь делать?
Ирена чуть заметно пожала плечами.
— Пойдешь работать на фабрику дождевиков. Вот бумага, передашь шефу. Все!
Ирена взяла направление и выбежала на залитую солнцем улицу.
Теперь Ирена виделась с Лелей редко. Граевская работала в шляпной мастерской, Ирена клеила дождевики на фабрике, которая только что открылась в их школе.
В бывшем актовом зале стояло сорок столов. Над ними в тусклом свете электрических запыленных лампочек, висевших под высоченным потолком, склонилось сорок женщин и девушек. Взмах кистей с клеем, стук тяжелых прессовальных молотков — и прорезиненная ткань склеена и разглажена. Воздух пропитан едким запахом клея и бензина, с непривычки тошнит и кружится голова. То и дело слышится резкое покрикивание и ругань надзирательниц.
Ирена уставала до изнеможения. Уже к обеду у нее ныла спина, болели руки. Возвращалась домой поздно, голодная, безучастная ко всему. Проглотив кусок вязкого, как глина, хлеба, ложилась в постель и мгновенно засыпала. А утром все начиналось сначала.
В начале декабря, кладя в печку последний кусок торфа, мать пробормотала:
— У нас нет больше топлива.
Было воскресенье. Ирена не работала. Они с братом молча оделись, взяли веревку, санки и ушли в лес за хворостом. Хворосту под снегом много, надо только выбрать ветки потолще, чтобы хватило на неделю. Но хворост не торф, долго тепла не держит. Затрещит, взовьется жарким пламенем и нет его. К вечеру кухня так остывала, что на подоконниках пушистой бахромой проступал иней, а в водопроводных трубах замерзала вода. Юзефу приходилось отогревать их паяльной лампой. Раньше Ирена любила зиму. Они с Лелей, бывало, подолгу катались на санках с холма старого замка, бегали на коньках по замерзшей Дзялдувке, лепили снежную бабу и хохотали, ловя ртом снежинки. Теперь же зима — горе. Голод и холод, страшные и порознь, объединились.
Кое-как дождались весны. Выглянуло солнышко. Обогрело людей и землю. Проснулась, сбросила лед и заторопилась к далекой Висле Дзялдувка. Проклюнулась трава, на деревьях набухли острия почек.
За зиму Халина и Ядвига так ослабли, что разучились ходить. Глядя на них, Ирена сказала матери:
— Мамо, девочек надо выпроваживать днем во двор, на солнышко, а то они у нас совсем зачахнут.
— Ладно, — согласилась мать. — Боюсь только, их будут обижать дети соседа фольксдейча Краузе.
— А вы идите с девочками к старому замку. Там тихо, и немцы туда заглядывают редко. Вам тоже надо подышать свежим воздухом.
— Хорошо, дочка. А то и вправду без свежего воздуха плохо. Может, и ты пойдешь с нами, сынок?
— Нет, мамо. Провожу Ирку на работу и пойду к ребятам. У нас дело есть, — ответил Юзеф.
Юзеф теперь часто провожает сестру. За эту зиму Ирена изменилась и повзрослела. Она собирает свои светлые пушистые волосы в большой пучок и кажется от этого выше и строже. Ее тонкая фигурка потеряла прежнюю угловатость, стала стройной и гибкой. Юзеф заметил, что парни при встрече с его сестрой странно на нее заглядываются, стараются заговорить, пристально смотрят в глаза. Юзефу это не нравится.
А сестра будто ничего не замечает. «Не поймешь этих девчонок, — думал Юзеф. — Только что бегала, играла в прятки, визжала, когда ее дергали за косу. А теперь будто подменили. Не та Ирка стала». Он приметил, что сестре перестал нравиться даже Болек Танский, тот самый холеный барчук, к которому она была неравнодушна еще в школе. Болек теперь часто крутится около их дома. А как-то раз дождался Ирену, остановил ее и долго о чем-то просил. Но Ирка только отмахнулась от Болека и убежала в дом.
Юзеф случайно подслушал разговор сестры с Лелькой Граевской.
— Болек Танский не сбежал вместе с отцом только из-за тебя, — смеясь, говорила Лелька. — Я слышала, что он живет у какой-то дальней родственницы и сохнет по тебе. Раньше ты его считала самым красивым, а сейчас даже говорить с ним не хочешь.
— Оставь, Леля! Сразу видно, что у тебя нет других забот, — ответила сердито Ирена. — Мне не до Болека. Пять ртов надо накормить. Я так устаю. А ты — о Болеке…
Стефан
На улице Святой Катерины, недалеко от дома Ольшинских, немцы открыли большую пекарню. Работали в ней местные и приезжие поляки. Среди них был парень из ближней деревни Казаннице, высокого роста, плечистый, светловолосый, улыбчивый. Но улыбка его была лакейски-угодливая, она портила его полное и румяное лицо. Жидкие волосы он зачесывал набок и мазал жиром, чтобы они лучше лежали и прикрывали большую розовую лысину. Его маленькие быстрые глазки бегали по сторонам и никогда не смотрели на собеседника прямо.