У подножия вечности
Шрифт:
и Я, в несуществовании которого ОН сомневался, перестал шевелитьсЯ во сне, успокоилсЯ и продолжил крепко и сладко спать, снЯ бесчисленные сны…
А двое, сумевшие взойти к вершине подножьЯ, стояли лицом к лицу и не глядели друг другу в глаза…
Пока не осознал один из них – вдруг и нежданно: вот перед ним Человек, подобный ему во всем. Меч Справедливости в его руке, но никак не обнажить
Пока не понял другой – сразу и безусловно: вот перед ним Человек, ничем не отличный от него. Свиток Истины в его руках, но никак его не развернуть, ибо что есть истина, отвергшая простоту?
…и… понимание… этого… было… ответом…
…на… вопросы… которые… не… успели…
…высказать… сумевшие… взойти…
И тогда, поняв и осознав, возложили они у подножья Свиток и Меч, и встал Человек плечом к плечу с Человеком, ожидая свершения неизбежного.
Вспыхнуло невидимое, неощутимое полымя, охватило сложенное у подножьЯ, смешивая, связывая воедино; шурша, развернулся вспыхнувший свиток, звеня, выполз из ножен раскаленный клинок, и пропали, исчезли, превратились в неразделимый пепел они, а из пепла, возрождая слиянную отныне с Истиной Справедливость, утверждая вовеки неотделимую от Справедливости Истину, воспряла конечная суть.
Ясные синие озера улыбнулись лукаво из-под прядки русых, упавших на лоб волос, и пошел Феодосий вперед, к ней, ибо Велюшка это была, и звала она его, и манила, и сулила прощение, забвенье вины и счастье…
Кроткие темные агаты посмотрели скорбно и нежно, дрогнула на пушистых ресницах слеза, и Ульджай, слепо вытянув руки, побежал вперед, к ней, к матери, которую не помнил, которую видел только в давних, обиженных мальчишеских снах…
И со всех сторон, неведомо как очутившись здесь, шли к ней люди – много, много людей, самых разных, знакомых и незнакомых… и боярин Михайла был здесь, шел вразвалку, обняв за плечо Бориса Микулича, и Тохта, и Ондрюха, и сотник-мэнгу, и Бушок с Кудрявчиком, и, легко обгоняя бредущих, летел, почти не касаясь земли, человек-алмыс, бережно прижимая к груди небольшого, ветхого, остроглазого старика…
…все они, все, живые и павшие, рожденные и еще не пришедшие на свет, шли навстречу ей, ей, единственной, для которой, ради которой, во имя которой только и стоит жить.
И
Докончанье
Был Козинец-городок, не был ли – то уже никому не ведомо.
Ушли пять татарских сотен в леса, добывать княжью казну – и не вернулись, сгинули, как не были. И без них потекла степная волна дальше на закат, докатилась в последнем кровавом приливе до светлого Ядран-моря и, расплескав силу в пути, отхлынула, истомленная, в привольные волжские степи…
И мнилось тогда уцелевшим, выплывшим из смертного потока, что минули времена страшнейшие, хуже которых выдумать невозможно, и настанут отныне навеки мир и покой. Но всякое время наихудшее тому, кто в этом времени умер, и только снился покой неохватным лесам и степям. Опять и опять железо и огонь направляли люди – град на град, род на род, племя на племя, обычай на обычай, вера на веру, брат на брата, и никак нельзя было разминуться с бедой, и плакали люди: ужели некому примирить?
Было. Есть. И вовеки пребудет великая Мать, пред которою все равны и ни один не отличен; на всех хватает любви, и надежды, и веры, и мудрости ее, на всякую речь и для всякого племени; нет избранников у нее и отверженных нет, от золотых церквей до башен, увенчанных крутым полумесяцем, и до идолов тихих, вкушающих благовония в кумирнях-дацанах, и до идолов громких, попивающих бубенный стук на студеных ветрах белых просторов; и чужой, придя к ней, станет своим, и своего, явившись в тяжкий час, ободряет, что недаром живет; и всякий добрый обычай приемлет, и любой язык, и каждому родные песни поет над колыбелью, и каждого молитвою провожает в последний путь; лютых врагов превращает она в друзей, а товарищей – в кровных братьев; смешав кровь, отвергает пролитие крови, но тот, кто крови детей ее жаждет, захлебнется своею, и оплачет она павшего безумца; и блудные сыновья, слепо глумившиеся над ней, возвращаются в свой час, не умея быть без нее, и прощает она их и вновь принимает в объятья свои; когда же, себя лишь любя, разрывают ее, вновь вопреки всему срастаются рассеченные куски, и снова, и вновь, и опять встает, пока живы те, кому радостно светлое имя ее, и так будет всегда, до конца, скончанья же ей нет, имя же ей – Россия!