У птенцов подрастают крылья
Шрифт:
Зрители так толком и не поняли, что это — досадное недоразумение или ловкий актерский трюк, подчеркивающий мои истинно барские ухватки. Большинство именно так это и восприняло. В общем, я в цилиндре, с тростью, в брюках-галифе и в сапогах походил, вероятно, не на барина, а больше на какого-то наездника из цирка, но это меня ничуть не смущало.
Роль мужика играл Толя Латин, играл великолепно. Я до сих пор не могу без улыбки вспомнить его изумленную физиономию, когда он слушал мои высокопарные разглагольствования.
Текст пьески был взят, кажется, из «Чтеца-декламатора». Я и теперь его дословно помню.
Действие
Задний план декорации, самую деревушку, нарисовал Толя Латин.
Я выхожу из-за кулис, играя своей тросточкой, и, прогуливаясь по сцене, неожиданно сталкиваюсь с каким-то обтрепанным, замызганным мужичонкой.
Увидев перед собой «барина», мужичонка испуганно стаскивает с головы шапку и низко кланяется.
Но я, лихо закрутив своей тростью и стрельнув ею прямо в публику, протягиваю ему руку.
— Дай руку, пахарь! По принципам Я демократ и радикал. Но как же звать тебя? — Антипом. — Я твой гражданский идеал Хотел бы знать хотя отчасти, Защитник ты какой же власти, Консервативной или нет? В свои дорожные наброски Хочу вписать я твой ответ.Мужичок ничего не может понять из этой витиеватой, напыщенной речи и отвечает все время невпопад.
Дело кончается тем, что:
Смущенный странным языком, Мужик пришел в недоуменье. И прогрессиста с мужиком На этом кончилось сближенье. Один из них пошел домой, Себя беседой растревожа, Другой домой побрел бы тоже, Да дом его сгорел зимой.Великолепный образ Акима, созданный Толей Латиным, и мой цилиндр, и выстрел тросточкой в публику — все произвело на зрителей должное впечатление. В зрительном зале стоял хохот. Сцена удалась. Не менее удачно прошли и другие номера.
В общем, вечер прошел отлично, закончился он, как обычно, танцами.
— Ну вот, друзья, — весело говорили нам, артистам, наши товарищи-комсомольцы, — вот и без Рахмановой вечер неплохо устроили. А вы уж носы повесили… Если возьмемся дружно, и не такие еще вечера устроим. Организуем агитбригаду, по уезду с выступлениями поедем.
Мы сразу почувствовали в себе уверенность и подбодрились.
ДИСПУТ
Комсомольцы взялись за дело горячо. Они устраивали в клубе и в народном доме не только развлекательные вечера, но и серьезные лекции и диспуты.
Один из этих диспутов оказался для меня особенно важен. Он был на тему «Существует ли бог и нужна ли народу религия». Для участия в диспуте был приглашен из Тулы лектор, а из Черни — все три священника местных церквей. Не знаю, насколько охотно согласились наши священнослужители принять участие в этом диспуте, но все-таки
Участвовал в диспуте и еще какой-то невзрачный человечек в сереньком пиджачке, в очках, сдвинутых на кончик носа. Он походил не то на приказчика из захудалой лавчонки, не то на безобидного мелкого канцелярского служащего. Этот человек был представителем какой-то секты, не помню уж какой.
На деле он оказался совсем не таким «безобидным», как на первый взгляд, — говорил очень складно и, что называется, с подковыркой.
Пришел я на этот диспут в нардом без особого интереса, так просто пошел, дома за алгеброй сидеть надоело.
В ту пору я как-то охладел к вопросам мироздания, вопросам о боге, о бессмертии души. Я даже не могу сказать, верил я тогда во что-нибудь или нет. Пожалуй, скорее, верил или, еще вернее, считал, что я верю, так, по старой привычке.
Все эти «божественные» вопросы отошли куда-то на второй план перед более существенными, не терпящими отлагательства, перед вопросами, куда идти дальше учиться, кем быть в жизни, в чем твое призвание, и нужно ли это выяснять и ему следовать, или идти по проторенной дорожке, куда идет большинство.
Все это целиком занимало меня, некогда было философствовать на «вечные темы». Поэтому я и пошел на этот диспут больше ради того, чтобы отвлечься и проветриться после занятий по математике.
Как протекал диспут, я уже, конечно, не помню. Кажется, никакого особого доклада не было, а был просто обмен мнений, сперва довольно вялый. Священники вначале побаивались говорить «начистоту», приглядывались к лектору из Тулы. Но постепенно разговорились, вошли в азарт, и диспут, что называется, разгорелся.
Помню ехидные, прикрытые маской смирения и благолепия наскоки человечка в очках на священников. Он-то, кажется, первый и подлил масла в огонь.
Кротким, елейным голоском он начал говорить о том, что они, сектанты, смиренные овечки, агнцы божьи, собираются во единое стадо, собираются для совместной молитвы, для воздаяния хвалы и благодарности господу богу за его превеликие милости. А в это время попы, разжиревшие, алчные, яко звери рыкающие, норовят растерзать их, кротких овечек, чтобы силой затащить в церковь и драть с них семь шкур, как дерут они с других прихожан.
Священники не выдержали такого публичного посрамления, стали упрекать человечка в сереньком пиджачке, что он совсем не овечка, а просто волк в овечьей шкуре, что они, сектанты, хотят расколоть церковь божью, ложью и клеветой оторвать от нее верных сынов, вовлечь их в богоненавистную ересь. Что они, сектанты, не Христовы овечки, а бесовы приспешники, что их всех в острог, на поселение сослать надо, в Сибирь упрятать, чтобы народ зря не смущали.
Приехавший из Тулы лектор вначале не вмешивался в этот жаркий спор, сидел скромно в сторонке. С виду он походил на рабочего с завода. Слегка улыбаясь, он поглядывал на сражающихся. Ораторствовал больше всех человечек в сером пиджачке. Но теперь он уже больше не походил на кроткого христианина, покорного воле божьей, наоборот, теперь он походил скорей на драчливого петуха: очки он передвинул на лоб, открыв полностью свой острый петушиный клюв. Даже волосы на голове взъерошил, точно петушиный гребень. Лицо его было багрово-красное, глаза метали молнии. Чувствовалось, что эта «овечка», пожалуй, сама волка сожрет.