У Старой Калитки
Шрифт:
Я вскинул вещевой мешок и, поправив перевязь, которая поддерживала больную руку, зашагал пешком к дому. По пути я зашел в парикмахерскую, потом остановился возле чистильщика, чтобы подновить свои видавшие виды кирзовые сапоги, потом… Я не помню, где я еще останавливался. Знаю одно — я почему-то старался отсрочить это близкое свидание с опустевшим домом. Чем ближе я подходил к родной улице, тем труднее мне было унять волнение.
Но вот они, старые аации, а вот и калитка. Здорово же она сдала за эти годы! Забор
Нетрудно представить, что я испытал, когда вдруг услышал тихое бренчание Толькиной гитары. Это было как чудо. Я нисколько не сомневался в том, что это именно Толькина гитара. Мне был слишком хорошо знаком ее немного дребезжащий строй. К тому же струны вызванивали нашу любимую песенку о Каховке.
— Толька! — крикнул я и рванулся вперед.
Но из-за калитки вышел какой-то незнакомый юноша и, удивленно посмотрев на меня, сказал ломким баском:
— Я Сергей.
Лишь теперь я сообразил, что это тот самый Серега, Толькин братишка, который за одну соевую конфетку разрешал отпустить ему в лоб три шалабана с оттяжкой. Мы недолго говорили с ним. Я понял одно: для меня война закончилась вчера, а для моего друга два года назад, в тот самый день, когда его мать уже перестали тревожить звонки почтальона. В моем представлении солдат умирал не тогда, когда его опускали в братскую могилу, а когда переставали ждать.
Временные жильцы, вселенные к нам после смерти матери, потеснившись, уступили мне комнату.
А вечером с работы пришла Варька. Мы не сказали нт слова. Мы держались за руки и молча смотрели другу в глаза. Да, я очень любил эту девчонку, и сейчас, много лет спустя, не стесняюсь в этом признаться.
Варька переоделась, и мы отправились гулять, несмотря на начавшийся дождь. Теплый, ласкающий, он Шел с тихим шелестом, словно бы шепотом посвящал нас в свои секреты, — весенний дождь. А мы шли к парку, как в детстве, шлепая прямо по лужам. Варька всегда любила такую погоду. Новости, которые я услышал от нее, были печальными. Старого домкома во время оккупации гитлеровцы повесили на базарной площади. Гнома пристрелил из парабеллума пьяный немецкий офицер.
Мы шли рядом, чувствуя себя особенно близкими. Ведь она и я — это все, что осталось. Варька тянулась ко мне всем сердцем. Я твердо решил, что нам нельзя расставаться. Мы остановились в сквере под развесистым кленом, и я поцеловал ее в холодные губы. Впервые в жизни. Ее серые с голубинкой глаза смотрели восторженно и удивленно. Она тихо погладила мою простреленную руку.
И вдруг я понял, что во мне она видит Тольку. Варька не произнесла его имени,
Дунул ветер. Старый клен отряхнулся шумно, как вымокший пес. На нас полетели мелкие брызги. Мы снова посмотрели друг другу в глаза и двинулись домой, Хорошо зная, что это наша последняя встреча.
В городе я пробыл всего несколько дней. Было совершенно ясно, что теперь мне незачем держаться за пустую комнату. Квартиранты мои были милые люди. Они все вздыхали, что квартира нуждается в ремонте. Ну что ж, пусть ремонтируют.
Я в последний раз снял свою солдатскую шинель с вешалки, прибитой в коридоре еще моим отцом. Она висела слишком низко. Когда я был маленьким, это имело смысл…
Я вышел за калитку. Теперь вся страна была моим домом, и этот дом тоже нуждался в капитальном ремонте. Я знал, что моя профессия подрывника сейчас нужна не меньше, чем в военное время. Надо было взрывать толстые стены полуразрушенных домов, чтобы на месте развалин поднялись сверкающие здания, взрывать скалы на пути новых дорог, взрывать угольные пласты, да мало ли что…
* * *
В свой город я вернулся лишь десять лет спустя. Многое изменилось здесь за эти годы. Исчезли последние следы разрушений, выросли новые улицы. Старые акации заслоняли небо.
Наша калитка все еще висела, как, впрочем, висит и сейчас, но Варька уже давно не ходила через нее. Теперь она жила в большом новом доме. У нее был свой балкон, с которого она ни на кого не плевала, и солидный муж.
Мы встретились с Варькой нежданно-негаданно. Я видел, как голубой свет вспыхнул в ее глазах, как по-детски дрогнули обведенные яркой помадой губы, и она опять показалась мне той славной девчонкой, какой я знал ее много лет назад.
— Ты счастлива? — спросил я.
— У меня многое есть, кроме… — Она не договорили, и глаза ее погасли.
— Чего же нет у тебя?
— Дождя. Простого дождя. Чтобы бродить по лужам. И тебя, который бы увел меня далеко-далеко…
— Тогда пойдем, — сказал я, и сердце мое отчаянно заколотилось.
— Хочешь орехов? — напомнила она с улыбкой. — Я не сказала главного: у меня есть дочь. Через два месяца она идет в школу.
Я знал, что Варька уже никуда не пойдет со мной. «Хочешь орехов?..» Она смотрела на меня с грустным укором, и я понял, что очень виноват перед ней. Да и не перед ней одной. Я был виноват перед другом Толькой, перед ушедшей юностью, перед самим собой. И перед старой калиткой — свидетельницей всех наших радостей и бед.