У стен Малапаги

Жизнь скучна, но писать о ней интересно. Этот душевный импульс инвестирован в сами сюжеты рассказов Бориса Рохлина. Ярче всего в них выражена авторская воля к стилю, разрешена задача, издавна востребованная лирическим замыслом: найти слог, «чтоб описать прогулку, шабли во льду, поджаренную булку» и прочие мимолетные прелести нашей быстротекущей, никакими науками не продлеваемой жизни.

Речь тут не о легкомыслии, а о положении человека, о доступном ему окоеме обитания. У Рохлина даже император Веспасиан всего лишь «один римский гражданин». Какое бы место под солнцем его персонаж ни занимал — он прежде всего «маленький

Ложна ли эта память — значения не имеет. Имеет значение лишь то, что всякий человек — «маленький человек». У Бориса Рохлина, как и в прозе иных авторов «ленинградской школы» 1960-х, этот субъект наделяется экзистенциальными качествами, из зоны традиционного для русской литературы сочувственного авторского внимания переводится в лирическую область авторской рефлексии.

Героями первой книги Бориса Рохлина — «Превратных рассказов», изданных в 1995 году — были «кандиды» и «простодушные» шестидесятых-семидесятых годов прошлого советского века. Они «возделывали свой сад» по ленинградским сумрачным дворам, обживали подоконники черных лестниц, блаженствовали у пивных ларьков… Они жили потаенными надеждами на будущее, хотя и подозревали, что лучше оно не станет. Но если и так, их поддерживала великая иллюзия: пусть мир изменяется к худшему — мы остаемся такими же как прежде.

Одно тысячелетие сменилось другим, появилась новая книга. Это неслабо — в тысячелетие по книжке. Что ж, как говорит народная мудрость, между первой и второй промежуток небольшой.

И на самом деле, что изменилось? Не досчитались друзей на пути к свободе? Но и в том правда, что сама свобода путей к человеку торить не спешит. Как и полвека назад, теснимся у стен Малапаги — по ту сторону решетки. Только где эта Малапага? Может быть, нет ее и никогда не было? Сплошное кино? Или навязанное кудесником-режиссером — это и есть жизнь? Абсурдно, не верю, да так оно у Бориса Рохлина и получается. Вот отчего из ларчика его прозы вавилонами рассыпаются литературные аллюзии, парафразы, подтексты. Он вообще — самый центонный отечественный прозаик, из всех, мною читанных.

Урок отменный: воздень очи горе с книгами да берись за перо — и все станет почти как прежде.

Мост поздней улицы. Белой тихой ночью. С остановившейся водой в реке, с притихшими домами. Окраина, заколоченный пивной ларёк, вопли измученных алкашей. Листья устилают крыши домов, заполняют канавы. Пересохших от жаркого лета, ветер то сметает их в кучи, то разбирает по одному. Они катятся по дорогам, напоминая шум частого мелкого дождя.

Время не более чем смена времён года и ликов погоды, и это должно бы утешать, однако детство, отрочество, юность, переживания, чувствительность и размягчённость сердца, не забыть бы первые радости, на улицах летнего света пить воду и яблочный сок, на улицах сорного лета, неплохое начало, приступим же.

Где те липы, под которыми прошла наша юность, о детстве умолчим, плохая сохранность не позволяет… Действительно, где они? Я задаюсь странным вопросом. Их не было. Наши липы — это пивные под думой, на маяковской, владимирском, староневском, или пивной ларёк на мойке. Парадные, где подоконник не возвышался над поясным ремнём и где так ловко, так удобно помещалась бутылка портвейна, стакан из автомата с газированной водой и хлеб с докторской или плавленым сырком новость.

А где та девочка, прозванная в незапамятные времена мелюзиной, — тогда ещё встречались феи, — подходившая к пивному ларьку на карповке всегда с одним и тем же вопросом:

«Как вы думаете, какая завтра будет погода? Я думаю, что завтра будет тепло. Конечно, я знаю, обещали дождь, но они всегда обещают не то, что бывает на самом деле. Почему они всегда врут, вы не знаете?»

…бедные люди, двойники, господины прохарчины, театрально-комические романы, дафнисы и хлои, золотые ослы, невзгоды ласарильо и злоключения паблоса, так хотел остепениться и зажить по-человечески, все хотят, скандалисты и шутовские хороводы, мессианско-теологические материализмы эрнстов, теодоров и вальтеров. Умершему на пути к свободе… посвящаю. Он вошёл в дверь, из которой не выходил. Ничто не шевельнулось, не дрогнуло. Никто не встретил его. Он увидел стол, чашки китайского фарфора. Абажур цвета погасшего солнца. Стулья. Они были пусты. Мир был глубок и прозрачен. Жизнь безоблачна. Душа не исковеркана. Тишина неизменна. Переход в вечность оказался лёгким и незаметным. Дневная тьма приняла его.

Так где же те липы, под которыми прошла наша юность? …медный всадник и мёртвые души, свадьба кречинского и смерть тарелкина, село степанчиково и его обитатели, чапаев и рождённые бурей, гёте и царство минералов… Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лайяй. Потихоньку, не торопясь, — всё в своё время, — переходим из органического царства в царство минералов. Мне бесконечно жаль твоих несбывшихся мечтаний, и только боль воспоминаний гнетёт меня. Класс, парты, школа, уроки алгебры и черчения, русской литературы и труда на фабрике крупской, танцы под Новый год и Седьмое ноября. Под городом Горьким, где ясные зорьки, в рабочем посёлке подруга живёт.

Божество было рядом, буквы меняли очертания, изменяли смысл, значение становилось текучим, как воды Кедрона, в каждом из знаков были заключены все мыслимые божеством смыслы. Но это длилось мгновение, мгновение, равносильное вечности. В каждом было всё всех, прошлое, настоящее, будущее. Всё во всём. Для человека — ничто, бездна, немота беспросветной тьмы. Для божества азбука, изначальный, предвечный лепет…

Душе со скуки нестерпимо гадко, а говорят, на рубежах бои, — я человек больной, я злой человек, непривлекательный я человек, я думаю, что у меня болит печень, — о, не уметь сломить лета свои, о, не хотеть прожить их без остатка… Чтоб миру провалиться, а мне чтоб чай пить.

Набережные петровская, дворцовая, кутузовская, Робеспьера, адмиралтейская, летний сад, михайловский замок, соляной городок, пестеля, рылеева, литейный, лиговский, унтер ден линден, под липами, тополями, каштанами, акацией и сиренью. Здания, парапеты, мосты лейтенанта шмидта, дворцовый, кировский, литейный. Пушкин, Павловск. Сады Екатерининский, Александровский, Баболовский, Павловский. Ропша, Гатчина. Дворцы, екатерининский, александровский, в Гатчине, в Павловске, бал сорокалетней давности, девушки в цвету. Невка, Карповка, Петроградская сторона, проспект Кировский, остров Крестовский, Острова, я возвращаю ваш портрет, я о любви вас не молю, ах, эти чёрные глаза меня пленили… Дворцовая, Гороховая, Сенная, проспект Средний, остров Васильевский, линии… Некая Арманд, незнакомка, такси, проспект, ставший недостижимым Пушкин, белая ночь, которой была обещана свадьба. Обманувшаяся в своих ожиданиях. Не состоялась. Смерть перехватила свадебный кортеж и внесла свои поправки. Гоцци, Мериме, любовь к трём апельсинам и хроника времён Карла IX. Я думал, что всё бессмертно, и пел песни. Теперь я знаю, что всё кончится, и песня умолкла.