У тебя иное имя
Шрифт:
Горечь, которая в начале их отношений обычно проявлялась в чистом виде, заставляла их чувствовать острее, привносила в их счастливые встречи нотку грусти, без которой не обходится ни одна история любви.
Однажды дождливым октябрьским вечером они нашли приют в старом баре, посетителями которого были старики, коротавшие одинокие вечера за чашкой кофе с молоком и стаканом воды, атмосфера там была настолько тяжелой, что даже разговор не клеился.
Слова Хулио собирались в сгустки и комки, которым мозг отказывался придать хоть какой-нибудь смысл. И вдруг он почувствовал, как в груди у него защемило. Он сразу понял, что начинается приступ беспричинной тоски, и попытался снять его тем способом, каким всегда пользовался в подобных случаях. Он уставился в одну точку и замер, как рептилия, наметившая жертву. И тогда боль стала ослабевать, хотя и начала распространяться концентрическими кругами, заполняя всю
Тереса догадалась, что с ним происходит, и несколько секунд молчала, давая Хулио прийти в себя, а потом предложила покинуть бар.
На улице шел дождь, но это был теплый весенний дождик, несмотря на то что уже давно давала о себе знать осень. Они добежали до машины Хулио, припаркованной на одной из соседних улиц, и забрались в нее, мокрые и счастливые. Звук бьющих по крыше машины капель усиливал ощущение одиночества и защищенности – то самое ощущение, которое было им необходимо в ту минуту. Тоска, сжимавшая сердце Хулио, уменьшилась настолько, что стала даже приятной. Она еще более сближала любовников, как сближает огонь костра или камина. Через несколько минут они заметили, что стекла машины – возможно, от их дыхания или от тепла их тел – запотели изнутри. Дождь лил все сильнее, а они были в надежном укрытии. Они стали целовать друг друга, словно желая слиться воедино с помощью губ и языка. На Тересе был тонкий свитер со свободным, низко спущенным воротником, и Хулио, оттягивая свитер, целовал ее плечи, разделенные почти пополам тоненькими бретельками. Его руки казались на удивление опытными, а ее – теряли силы с каждым мгновением, и он жадно следил за тем, как она все больше и больше отдается ему, возвращая сторицей каждое доставленное им удовольствие. Но когда в минуту самого большого наслаждения он заглянул ей в глаза, то вдруг увидел в них ту самую тоску, которую испытывал сам, и обе их печали слились, придавая особенную остроту наслаждению.
В тот день произошло кое-что необычное, а именно: в миг, когда Хулио почувствовал, что больше ему не выдержать, и опустил спинку сиденья, чтобы, не теряя ни минуты, овладеть Тересой, он вдруг услышал ее шепот: «Я видела странного человека». Хулио тут же посмотрел в окно, но сквозь запотевшие стекла не было видно ничего, кроме крупных дождевых капель, каждая из которых еще больше отделяла и защищала Хулио и Тересу от всего мира. Он увидел лишь мелькнувшую за окном тень, даже силуэт которой было невозможно четко различить, – вероятно, прошел человек под большим зонтом. Тогда Хулио подумал, что Тереса просто что-то вспомнила или, погруженная в свои мысли и ощущения, произнесла эти слова, вовсе не обращаясь к нему. Но его поразило, насколько точно фраза, произнесенная Тересой, передавала то непреходящее чувство вины, которое испытывают оба партнера в адюльтере.
Нет, печаль не мешала их счастью. Скорее, она усиливала его и даже, можно сказать, упрочивала. В один прекрасный день Хулио понял, что не представляет себе, какими были бы их с Тересой отношения без этого привкуса горечи, без постоянного ощущения тревоги.
Со временем, однако, чувство вины и чувство печали слились в единое целое, и это положило начало той медленной эрозии, которую они оба замечали, но о которой никогда не говорили. Так, однажды, когда Хулио уже терял над собой контроль, лаская шею Тересы, она вдруг сказала: «Пожалуйста, постарайся не оставлять следов». Слова Тересы мгновенно погасили его порыв, хотя ей вовсе ни к чему было их произносить: Хулио в подобных вещах и без того был крайне осторожен, не столько потому, что определил границы, которые не позволял себе переступать, сколько потому, что это придавало их запретным играм еще большую остроту. Он полагал, что любовь есть воплощение забытых фантазий, есть в своем роде спектакль, а потому и участники его должны следовать в своих поступках тем же правилам, каким подчиняются актеры на сцене. С другой стороны, Хулио считал просто неприличным оставлять какие-то следы любовных утех на теле замужней женщины. Он был убежден, что любовник, поступающий подобным образом, добивается только одного: нанести оскорбление мужу, вступить с ним в открытое соперничество. Для Хулио подобное поведение было неприемлемо: любовник всегда находится в намного более выгодном положении, чем муж, и некрасиво подчеркивать свое преимущество.
С того дня в их отношениях наметилась трещина. Еще более разрослась она по вине самого Хулио. Однажды они с Тересой решили сходить в кино. Прежде у них никогда не возникало желания туда пойти, но сейчас оба, не признаваясь в этом друг другу, захотели внести в отношения новую ноту, что-то изменить, хотя бы встретиться в каком-то новом месте, а не в одном из давно приевшихся баров и укромных отелей.
Они выбрали кинотеатр в центре города – Тересе понравилось название фильма, который там шел. Хулио заранее, за два дня, купил билеты и заранее же передал Тересе ее билет: они решили, что будет лучше прийти в кинотеатр порознь. Договорились, что встретятся уже в зрительном зале, куда каждый войдет только после того, как погасят свет.
Хулио опоздал на десять минут, но, когда капельдинер с фонариком провел его к месту, он с удивлением увидел, что кресло Тересы свободно, что ее еще нет. Хулио попытался сосредоточиться на том, что происходило на экране, но это ему не удалось. Посмотрев по сторонам, он решил, что они выбрали для встречи слишком людное место: зал был полон, единственное место, остававшееся свободным в его ряду, было место слева от Хулио – то самое, которое должна была занять Тереса. Он попытался незаметно рассмотреть лица окружавших его зрителей, но мог разглядеть в темноте лишь смутно очерченные профили, в которых, однако, его фантазия, подкрепленная чувством вины, заставляла узнавать то одного, то другого знакомого. Меж тем время шло, и Хулио уже начинал нервничать. Он окончательно уверился в том, что место для встречи выбрано неправильно. Темнота и одиночество усиливали его тревогу. Пустующее кресло рядом уже казалось Хулио убедительным доказательством неверности Тересы, и, испугавшись, он несколько раз суеверно скрестил пальцы, чтобы отогнать беду. Но вдруг он почувствовал какое-то движение слева от себя и увидел, как кто-то с трудом пробирается в его сторону, протискиваясь между спинками кресел и коленями сидящих.
Тереса села слева от Хулио, однако ни один из них не повернул головы в сторону другого. По прошествии нескольких минут Хулио успокоился и, не отрывая взгляда от экрана, коснулся локтем локтя соседки. Она никак не ответила на прикосновение, и у него мелькнула мысль, что, возможно, рядом с ним сидит не Тереса, а ее подруга или какая-нибудь другая женщина, посланная ему Тересой в качестве подарка. Мысль эта взволновала Хулио, заставив тут же забыть все пережитые мучения, и через некоторое время он, под прикрытием брошенного на подлокотник кресла плаща, уже ласкал руку соседки, размышляя о том, что всякий адюльтер может привести к подобного рода удвоениям, поскольку, когда противозаконная связь с одним человеком приобретает устойчивый характер, возникает болезненная необходимость и этому человеку тоже изменить. «Жизнь, – подумал он, беззвучно шевеля губами, словно произнося слова вслух, – это погоня за чем-то недосягаемым, что всегда оказывается впереди, иногда за линией горизонта, иногда за границей жизни и смерти».
Когда рука Хулио забралась уже очень высоко под юбку соседки, а ее рука легла на самую чувствительную часть его тела, что-то почти неуловимое – запах духов, какое-то движение соседа по ряду, какое-то слово, прозвучавшее с экрана, – резко вернуло его к действительности – к печали, к чувству тревоги. Он медленно убрал руки и отстранился от Тересы, которая (возможно, потому, что ее обидело такое поведение), не говоря ни слова, встала и вышла. Хулио испытал одновременно стыд и облегчение.
Некоторое время после этого они не встречались и даже не звонили друг другу. Наконец однажды Хулио позвонил ей на работу, и они договорились вечером встретиться. Встреча получилась напряженная. Хулио начал говорить о своем уходе от жены, и это поставило его в невыгодное положение: получалось так, что подтекстом его рассказа было скорее сообщение об одиночестве и беспомощности, чем о свободе и независимости.
– Почему вы расстались? – спросила она.
– Ну, решение приняла она. Она уже много раз начинала разговор о разводе, но, пока мы с тобой встречались, мне удавалось удерживать ее. А после нашего с тобой разрыва брак потерял для меня смысл.
– Супружеские измены укрепляют семью, – с некоторой долей жестокости заметила на это Тереса.
Хулио не знал, что ответить. Присутствие Тересы уже не порождало той субстанции, которая прежде питала его красноречие. Кроме того, в поведении Тересы угадывался скрытый упрек, и Хулио завладели чувство вины (за то, что допустил разрыв между ними, и, возможно, даже за то, что стал причиной возникновения той трещины, которая и привела к разрыву) и тоска по невозвратным вечерам, составлявшим его счастье в течение многих недель. Прощание вышло натянутым, они даже не поцеловались. Хулио попытался придать сцене долю драматизма:
– Мне хотелось бы унести что-нибудь на память о тебе.
Тереса иронично улыбнулась и достала из сумки книгу:
– Возьми. Это роман. Мне осталось дочитать одну главу, но думаю, что мне уже неинтересно.
Хулио вернулся домой, поставил книгу на полку и сел ждать, когда закончится жизнь.
Через несколько месяцев ему позвонили. Какая-то женщина назвалась подругой Тересы. Она назначила Хулио встречу в одном из баров в центре и там сообщила:
– Тереса умерла.
– Как умерла?! – в смятении воскликнул он.