У Терека два берега…
Шрифт:
Только один голос выделялся из всех.
— Дайте пить! Немедленно дайте людям воды! — кричала Маша Саадаева, поднимая лицо к маленькому зарешеченному окошку под потолком, громче, чем на митинге, посвященном разгрому немецких войск под Сталинградом. — Здесь старики и дети! Принесите воды! Палачи! Садисты! Фашисты…
Последние слова, видимо, нашли адресата. Раздался выстрел, пуля расщепила краешек окошка, и на Машу посыпались мелкие щепки. Женщины закричали на Саадаеву, чтобы она замолчала, и стали опять тянуть свою заунывную песню о воде, неизвестно к кому обращаясь.
С каждым днем становилось все холоднее. Причем Айшат было странным образом душно и холодно одновременно. Теснота была такая, что каждое свое движение нужно было согласовывать с другими людьми. И еще она, в отличие от окружающих, никак не могла привыкнуть к смраду, висевшему в вагоне, не выталкиваемом наружу ни усиливающимся морозом, ни ветром.
С Машей Саадаевой они почти не разговаривали, хотя сидели рядышком, прислонившись друг другу то боком, то спиной, чтобы было потеплее. После этого выстрела Маша все о чем-то размышляла про себя, будто впала в оцепенение. Айшат никогда не видела ее такою. Саадаева обычно и минуты не могла посидеть с закрытым ртом. Может, она заболела?
На четвертый день пути в их вагоне умерли старуха и маленькая девочка. Тогда впервые открыли вагон где-то в открытой степи. Мария, Айшат и еще две молодые чеченки вытащили трупы и положили их тут же в снег. Потом они стали быстро набивать снегом сухие рты и заранее захваченные ведра и кувшины. У других вагонов мужчины и женщины делали то же самое — вытаскивали трупы и собирали снег.
Когда они растапливали собственными телами снег в кружках, спрятав их под одежду, Маша вдруг впервые со дня выселения заговорила с Айшат. Чеченка слушала ее и не узнавала своего комсомольского вожака, свою подругу.
— Я эти дни много думала, — говорила Саадаева хрипловатым голосом, непроизвольно попадая в ритм перестука вагонных колес. — Никогда я, Айшат, столько не думала. Все было для меня готовое, все мысли, вся политика разложены по полочкам. Так все было просто и понятно. Мне даже было удивительно, почему люди всего мира, немцы, американцы, японцы, не хотят понять этой простой вещи. Ведь можно так хорошо поселиться на Земле, в мире и согласии, без бедных и богатых. Понимаешь меня?..
Тут вагон подпрыгнул, и подруги стукнулись лбами. Но не засмеялись, как еще непременно бы сделали несколько дней назад, а даже этого не заметили.
— В первые дни вот в этом вагоне я все мучилась сознанием чудовищной ошибки и несправедливости, происшедшей с нами… со всем народом. Я заранее представляла, как будут судить и расстреливать врагов народа, которые смогли организовать такую страшную диверсию, подорвать самое святое в нашей стране — дружбу между братскими народами. Я так много раз за день представляла, как прокурор Вышинский зачитывает приговор, называет этих немецких и американских шпионов. Мне от этого становилось легче…
Маленький мальчик, брат Айшат, пролез между ними на четвереньках и попросил пить. Они достали из-под одежды теплые жестяные кружки и увидели, что от растаявшего снега осталось всего два глотка воды.
— А там, на этом полустанке, помнишь, в меня выстрелил часовой? Когда я просила воды и обозвала их фашистами? Я после этого выстрела не то что поумнела, а как-то все по-другому стала видеть…
Маша вдруг наклонилась к уху Айшат и заговорила тихо, словно кто-то мог в этом аду на колесах их подслушать.
— Знаешь, мне показалось, что в меня стрелял сам… Сталин. Не пугайся, я не чокнулась. Хотя самое, может, время. Так мне показалось. Я словно видела, как он целится из винтовки, усами касается приклада. Я крикнула: «Фашисты!», а он выстрелил. Ты думаешь, что я сошла с ума? Скажи, Айшат, я не обижусь. Я бы сама так посчитала, расскажи мне кто такие фантазии. Сумасшедшим? Да я бы его самым главным врагом народа посчитала… Вот так! А теперь я тебе, подруга, скажу, что я кожей почувствовала, откуда прилетела ко мне эта пуля. Не знаю, как в Коране у вас, а когда-то бабка меня заставляла Святое писание вслух ей читать. Там про Бога сказано: ни один волос не упадет без его ведома. Так вот и Сталин. Ни одна пуля не летит без его ведома. Поняла я совершенно ясно, что Сталин все про нас знает. И про тебя, и про меня. И про смерть бабушки Амаевой и маленькой Алии. Даже о том он знает, что не похоронили их, а так бросили. Сталин знает даже, что у нас воды нет, а из кружки снега выходит два глотка. Он все рассчитал…
— Зачем?! — вскрикнула пораженная ее словами Айшат. — Зачем это ему надо?!
Словно подслушавший их разговор паровоз так пронзительно загудел, что обе девушки вздрогнули.
— А этого я тебе пока сказать не могу. Я сама это объяснить не могу. Но мне кажется, что в наших советских книгах ответа не найти. В уставе коммунистического союза молодежи искать тоже бесполезно…
— А где же его искать?
— Не могу я тебе сказать, Айшат. Почему-то боюсь я произносить это вслух.
— Перестань, Маша, кто может нас тут услышать? Что ты такое говоришь? Здесь одни умирающие старухи и ничего не понимающие дети. Скажи мне… Скажи, Манечка…
Казалось, паровоз пошел в разгон — колеса застучали учащенно. Или это только казалось? Когда же у Айшат так же быстро застучало сердечко, она услышала:
— Сталин — Антихрист…
Может, Маша Саадаева была права, что не хотела говорить Айшат эти слова, которые та не столько поняла, сколько почувствовала, — на следующий день у чеченки сделался сильный жар. Не дотрагиваясь рукой до ее лба, Маша чувствовала тепло, как от нагретой печки.
Айшат положили в самом углу на солому и еще какие-то тряпки. Днем она погружалась в тревожный сон, вздрагивала, металась, звала кого-то. А ночью лежала, глядя в потолок, слушая стук колес и хрипы в своей груди.
Старуха Эдиева, мать хромого Дуты, днем осмотрела Айшат и сказала, показав на живот девушки:
— Сурхаш…
Так по-чеченски называется красная сыпь. Это Маша поняла. Еще она поняла, пройдя когда-то перед войной краткосрочные курсы медсестер, что у ее подруги налицо явные симптомы брюшного тифа, те самые, которые Мария Саадаева аккуратно записывала в тетрадочку под номерами.
Картину «Девушка снимает чулок» Софи положила в ячейку камеры хранения на Белорусском вокзале. Потом позвонила Астрид по мобильному.
— Если хочешь получить картину назад, помоги мне спасти Ай.
Сперва Астрид хотела обратиться в милицию… Но потом вдруг испугалась.
Испугалась глубинного, не формального расследования, которое смогло бы высветить кое-что из ее личной жизни.
Да и потом, это как-то нехорошо. Одна женщина обворовала другую — из-за женщины… И все три — из Западной Европы, да все это в Москве! Нет, не все три, одна из них чеченка. Но зато какой скандал! Генерального представителя Си-би-эн-ньюс в России обворовали на любовной почве! И украли у нее объект фетишистского вожделения! Это скандал… На этом можно поломать себе карьеру. Что скажет толстый Джон Вулворд? Этот американец! Они там помешаны на культе добропорядочности и разнополой семьи…