У всякой драмы свой финал
Шрифт:
Потом, утомившийся, полуодетый он опять сидел на диване, раскидавшись, устало смотрел, как Ева неторопливо рылась в своей одежде. Молчал. А она надувала губы оттого, что не слышала слов восторга и капризно спрашивала:
– Почему ты больше не восхищаешься мною?
Антон тихим расслабленным голосом, не шевеля ни одной мышцей на теле, томно протянул:
– Восхищаюсь. Ты очень хороша.
Ева, наклонившись, натянула белые трусики и, стоя к нему боком, недовольно заметила:
– Сегодня ты не говорил многих слов, которые я всегда слышала от тебя, когда мы занимались
Дорчаков опять остался неподвижным, только едва заметно разошлись губы. Это вялое движение мышц лица говорило Еве только о том, что он устал.
Однако Нарлинская не верила в его усталость, гладила свою грудь, желая, чтобы он наблюдал за нею. Хотела ему сказать, что раньше он тоже уставал, но не показывал этого так явно, как сегодня, однако ничего не сказала.
Антон слегка опустил веки, у него не было настроя на разговор. Казалось, она слишком долго одевается. Хватит уже докучать ему. Бежала бы в гримерную.
Ева почувствовала холодок. Внутри прокатилась обида. Фыркнула, сорвала со спинки кресла юбку, быстро сунула в нее красивые ноги, буркнула:
– Я, наверно, уже надоела тебе?
Антон скучно улыбнулся. Раскрыл глаза шире, пошевелил руками и промолчал. Вяло подумалось, боже мой, какой бред сивой кобылы ему приходится сейчас выслушивать.
Ева замерла, собственная мысль поразила ее, как током, и с придыханием отчетливо спросила:
– Тебе понравилась она?
Дорчаков словно не услышал девушку, потянулся за рубашкой, натянул на плечи, стал застегивать пуговицы, опустив глаза книзу и наблюдая за своими пальцами.
Ева по-прежнему говорила с придыханием, выжидающе ловя взглядом лицо Антона:
– Я спрашиваю тебя об Ольге. Неужели она тебе понравилась? Ведь я же красивее и моложе ее!
Антон чуть подумал, оценивающе окидывая девушку, будто хотел удостовериться, что она говорила правду. Ева сообразила, что он сейчас сравнивал, и взволнованным голосом настойчиво повторила:
– Да, я моложе, пусть ненамного, но моложе, и я красивая, я очень красивая. Ты всегда это подчеркивал, Антон!
Тот прошелся пальцами по застегнутым пуговицам рубашки, точно проверял, не пропустил ли какую, и негромким голосом напомнил:
– Ольга тоже красивая.
И в голове мелькнуло при этом, что Ольга, может быть, не менее красивая, чем Ева. Это дело вкуса. О вкусах, как водится, не спорят. Но то, что Ольга явно умнее, это неоспоримо.
Нарлинская отчаянно бросила в ход свои козыри, надеясь, что они должны сыграть решающую роль:
– Еще неизвестно, какая она в постели, а обо мне ты всегда говорил, что лучше меня нет!
Антон поднялся с дивана, он был в трусах и рубахе, поискал глазами брюки и успокоил Еву:
– Я и сейчас это подтверждаю, лучше тебя у меня никого не было.
Ева осталась недовольна его тоном, нахохлилась, взяла со спинки кресла блузку и через голову натянула на себя:
– Ты таким голосом это говоришь. Я вижу, ты думаешь, что она лучше. Но ведь она не актриса. А ты всегда говорил, что никогда не променяешь самую плохую актрису на самую хорошую работницу магазина, потому что у нее беднее внутренний мир и она
Дорчаков определенно издевался над ее страхами, голос его прозвучал иронически, когда он, делая удивленным лицо, спросил:
– Разве Ольга работает продавцом? – ведь он хорошо знал, где та работает.
Ирония Антона ужасно не понравилась Еве, не на шутку напугала девушку. Вдобавок Антон серьезным тоном присовокупил:
– Ольга тоже из мира искусства, от преподавателя музыки всего один небольшой шажок до актрисы.
Однако Ева не собиралась сдаваться, она выбросила еще один козырь:
– Для актрисы нужен природный талант. Музыкант и актер, это разные профессии.
Он хмыкнул, святая простота, она верит в то, что бог наделил ее талантом.
Взял брюки, медленно надел их, неспешно заправил рубашку под ремень, застегнул его и подошел к зеркалу. Посмотрелся, понравился сам себе, взял расческу и после этого глянул через зеркало на Еву:
– Природный талант? – спросил. – Хорошие слова. Но ты ошибаешься. Прежде всего, нужен талантливый режиссер, Ева, а остальное приложится. Всякому человеку присущи способности к артистизму. Всем в своей жизни приходится изворачиваться, выкручиваться, сочинять, обманывать, а это и есть часть актерской профессии. Только тебе за это еще платят деньги, ты получаешь аплодисменты, и тобой восторгается публика, а простому смертному за это приходится получать тумаки, выговоры, нарываться на скандалы и нередко быть покалеченным морально или физически. Ты забыла, какая ты была, когда тебя мадам Думилёва притащила ко мне? Это ведь даже вспоминать смешно. Как мокрый воробей. Вспомни, из какой помойки она тебя вытащила?
Нарлинская опустила глаза:
– Ты сегодня несправедлив ко мне, Антон, в то время я уже работала в театре, – сказала в пику ему.
Дорчаков тихо засмеялся, продолжая смотреться в зеркало и причесываться. Своим смехом и последующими словами, без всякого сомнения, он старался унизить ее:
– Да в каком же это театре? Ты это называешь театром? Ты его название хотя бы помнишь? Забегаловка, а не театр: заходи к нам всякий, кому нужно сходить в туалет!
Похоже, наступил момент, когда надо было проявить женскую хитрость, пока Антон окончательно не размазал ее театральную жизнь. Она подступила к Дорчакову сбоку, обняла, следя за его лицом в зеркале и наблюдая, как он любуется собой. Прижалась всем телом, шепча на ухо:
– Я так признательна и так благодарна тебе за все, что ты для меня сделал!
Антон повернулся, щелкнул пальцами по ее носику, прикоснулся к бедрам, удовлетворенно заметил:
– Если бы мне не приглянулись твои прекрасные ножки, где бы ты была сейчас и кого бы благодарила?
Еве нравилось, когда ей говорили комплименты. Не только Антон обращал внимание на красоту ее ног. И пока они будут восхищать, ее успех незыблем. Даже если ее актерский талант не способен конкурировать с красотой ее ножек. Тем не менее, она возразила Антону, как бы одернула, чтобы он сильно не задирал нос, напомнила, что не он первая скрипка в ее истории. Проворковала: