Убей фюрера, Теодор
Шрифт:
– Через тридцать пять минут на углу Гётештрассе и Камерштрассе.
Я даже не смотрю в его сторону, спокойным шагом направляюсь к выходу. Если однокашник здесь по невероятной случайности, что практически нереально, он потащится вслед. Связанный с какой-то организацией, Борис будет вынужден с кем-то переговариваться, рапортовать. В общем – терять время.
За четверть часа добираюсь до нужного перекрёстка. Ещё пара минут необходима, чтоб занять место наблюдения. Затем, когда покажется сутулая фигура циркового клоуна, предстоит убедиться,
Увы, Берлин знаком мне плохо. Проходные дворы, подъезды с вторым выходом и магазины с чёрным ходом дают массу возможностей избавиться от эскорта. Если их знать. Сейчас использую заготовку. Уютная пивная с отхожим местом в глубине содержит дверь во двор. То есть, изобразив томление внизу живота, смогу запросто удалиться и не вернуться.
Заказываю кружку тёмного, расположившись за столиком у окна. По Гётештрассе проезжают редкие автомобили. Человек из моего прошлого фланирует по тротуару и чуть сбавляет ход, не заметив меня. Грамотно. Если замрёт на углу, словно несчастный влюблённый в ожидании фройлян, будет гораздо приметнее. Похоже, кое-чему научен.
Одет столь же непритязательно, как и я, в дешёвом пальто, на голове коричневая кепка. В общем-то, плевать. Отныне рейх – страна рабочих, а не бюргеров и капиталистов, раз у руля Национал-социалистическая рабочая партия.
Делаю знак добавить пива, сам рискую высунуться на улицу. Соотечественник бредёт за мной как на привязи вокруг квартала. Если нас пасут, то воистину гениально. Я не обнаруживаю хвоста и возвращаюсь к пиву за дубовый стол, Боря присоединяется через минуту.
– Какое дело привело вас в Берлин?
Он морщится при звуках языка Гейне. Мычит нечто невразумительное. Понять-то можно, с грехом пополам, но произношение… И что, болтать с ним по-русски в столице страны, где в каждой газете полно проклятий в адрес русских жидов-комиссаров?
Молча глотаем пенистое бархатное, я практически не чувствую вкуса. Кинув купюру хозяину, шагаю в укромную часть пивной. Боря явно заинтригован, что мы не остались в местах уединения, а попали в задний дворик.
Там ему в пузо втыкается предмет, прикрытый полой суконной куртки.
– Кто тебя прислал? Тихо! Отвечай шёпотом.
Мы стоим в узком простенке, очень близко. То ли подпившая парочка, что цепляется друг за дружку в поиске опоры, то ли мужчины-любовники, преследуемые за необычные наклонности и в Германии, и в СССР.
– Кто тебя прислал?
– Слуцкий… Начальник ИНО ГУГБ. Он лично тебя ведёт.
– Пароль?
– Так нет никакого пароля.
– Мой оперативный псевдоним?
– Не знаю… Позывной тебе дают Парис.
Я молчу, по-прежнему раздираемый сомнениями, почему мне подкинули этого пентюха.
– Ну… В общем… Приехать должен был не я… Кто-то из разведшколы, кого знаешь лично.
– Так какого хрена тебя послали?
– Арестованы они…
Вся группа?! Твою мать!
– Неужели провал… Где? Во Франции? В Польше? Ну!
Его медлительность, бесившая в спецшколе, сейчас просто выводит из себя. Если бы прижимал к его брюху ствол, а не ключ от квартиры, быть может, надавил бы на спуск. Это ходячее недоразумение отчислили как негодного к оперативной работе. Если наши провалились, не по вине ли такого агента-недоучки?
– Не-а… В Москве. Как иностранные шпионы и враги народа. Меня одного не тронули.
Чувствую себя, словно на корабле в шторм. Качает. Вижу ведь – Борька не врёт. Он простой и прямой, его непременно расколет гестапо на первом же допросе. В час по чайной ложке выколупываю из бестолочи подробности того, что творится на Родине в тридцать седьмом. Арестован нарком связи, он же бывший нарком внутренних дел Генрих Ягода. Обвинений целый букет: контрреволюционная деятельность, шпионаж в пользу разведки капиталистической страны, саботаж. Боря не знает подробности, только слухи и написанное в газете. Арестованы многие. Вот почему вместо человека из моего выпуска отправлен экс-курсант с минимальной подготовкой. Зато узнаваемый в лицо.
– Меня тоже… Отзывают?
– Не-а. Только объясни… Почему ты сбежал в Германию и долго не выходил на связь?
То есть меня подозревают в двурушничестве не только в абвере, но и наши. Оттого столько висели на хвосте, проверяли – не пасут ли немцы.
– Дружки Мюллера не отходили ни на шаг. Дёрнулся бы – мигом получил пулю.
– Не доверяли…
– Ещё бы! Месяц по прибытии из меня душу вытрясали, колись, мол, парень с Лубянки.
– Фашисты, бля, – сочувствует Боря. – Чего ж не отписался сразу? Адреса, что на всякий пожарный, мы все знаем.
– Из учебного лагеря абвера это несколько неловко. Пойми, там каждую минуту под наблюдением.
– Ага… Мне-то ясно. Но в Москве ща все нервные, подозрительные. Второй вопрос. Мне как доложить: ты… это… Мюллера вербовал?
– Какое там! Он на подъёме, в восторге от происходящего. Если подкачу с вербовочным предложением, меня даже не предателем – психом сочтёт! – вижу его растерянность и понимаю, что сгоряча несу полную ерунду. Связному это знать не нужно. Упрощаю донесение: – Отставить. Скажешь просто, что не удалось.
– Ну, короче, старое задание с Мюллером отменяется. Будешь спящий агент. Если только что особо важное узнаешь, выходи на связь.
Я ловлю себя на том, что машинально продолжаю тискать одежду собеседника и пихать ключом в пупок. Ладони потные. Ей-богу, так не нервничал, когда меня подводили к отрытой могиле. На этом лирическая сторона свидания заканчивается. Коллега снабжает меня адресами и условными сигналами связи.
Боря трудится водителем советского торгпредства, дипломатической ксивы для прикрытия, естественно, не имеет. Наверняка в той или иной мере под присмотром гестапо.