Убей свои сны
Шрифт:
– Да нахлебничество мое! Живу здесь, как у Христа… у Лира за пазухой, ем хозяйское, за комнату не плачу, электричество жгу, книжки читаю, место занимаю. А сейчас, как сессия у моих засранцев закончилась, и вообще не знаю, куда себя деть и на фига я вам сдался…
– А ты того… с девушками встречайся! – легко находит мне занятие Асг. – Земные девушки дюже хороши. Червлены губами, бровями союзны. Чего ж тебе еще, собачий сын, надо! – и сборище фоморов разражается хохотом.
Они, оказывается, еще и советское кино смотрят.
– Да я, хороняка, жениться собираюсь! – подыгрываю я.
– А! – отмахивается дурашливый Асг. –
– Сколько?! – не верю я своим ушам. – Это за сколько же лет?
– Ну-у-у… - Асг демонстративно возводит очи горе и шевелит губами, подсчитывая. – Круглым счетом за полтораста.
– Тогда ты еще верный муж, - вздыхаю я. – Можно сказать, профессиональный муж. Небось, на всех своих любовях женат был?
– Хэк! – выдает Асгар и отводит глаза.
– В среднем на каждой пятой, - невозмутимо сообщает Морак. – У него три дюжины официальных детей и дюжины две – внебрачных. Внуков же…
– Да хватит тебе, счетовод! – обрывает родича Асг. – Я люблю детей. И сроду никого из своих не обидел. Алименты платил исправно, приданое давал, связями помогал. Многих схоронил, а до сих пор помню… и скучаю.
– Сердце у тебя человеческое, - сочувственно соглашается Морак. – Тебе дай, ты бы им все свое время раздал, чтоб жили подольше.
– Так ведь войны… - вздыхает как-то сразу постаревший Асг. – Войны, восстания, репрессии эти гадские. Иного разыщешь, а он уж меня не узнает и жить не хочет. Да-а-а…
Я обвожу взглядом компанию фоморов, еще недавно казавшуюся такой беззаботной и понимаю: каждому из них, каждому в свое время пришлось открыть сердце навстречу потерям и тоске. Ни один не избегнул этой участи. И если Ада станет моей женой, ей тоже придется похоронить меня. Плохие из нас, людей, супруги для волшебных долгожителей.
– А есть такие, ну, народы, которые не… - я обрываю фразу, не зная, как закончить. Но они понимают.
– Есть, конечно, - кивает Морк. – Беспечальные фэйри, дети радости и света, чтоб им…
Опа! Это он про эльфов, что ли?
– Ты что думал, природа только печаль наводить умеет? – поднимает бровь Морак. – Она создала и тех, кто несет ликование на крылах своих, фигурально выражаясь.
– Почему фигурально? – торможу я.
– Потому что нет у них никаких крыльев. Порождения воздушной стихии в летательных приспособлениях не нуждаются.
– А вы их, похоже, недолюбливаете? – осторожно интересуюсь я.
– Застарелый межрасовый конфликт, - констатирует Морак. – Люди, конечно, понарассказали всякого. Великих битв напридумывали…
– Так что, не было никаких битв?
– Были… - вяло соглашается Морак. – Как же без них-то? Не настолько мы умные, чтоб подобру-поздорову сферами влияния делиться. Да и обида брала: все, что мы делаем, они наизнанку выворачивают. Плетем сети печали, плетем, они придут – и гуляй, душа! Целое племя как сдурело – пляшет, поет, жрет до отвала, пьет до беспамятства, разврату по кустам предается, в башке ни одной мысли, кроме непристойностей. Нет, мы понимаем, что человечеству без праздников нельзя, но затянувшиеся праздники – это наркотик. А вы, люди, такой хрупкий род… На удовольствия падки, как дети. И как дети, ленивы.
Прав счетовод Морак, безусловно прав. Но мне почему-то хочется ему возразить, вступиться за честь моего рода, объяснить, что мы и без морской-воздушной заботы нашли бы чем
– Так! – круто перехожу к сути я. – А теперь скажите мне, о мудрые морские мужи, на хрена я вам сдался? Во мне от ваших недомолвок уже не печаль и не радость, а лютая злость подымается!
– Злость – это не по нашей части! – ухмыляется Морк. – Это по части народа огня, подгорных духов, вращающих землю. Злость и упрямство – их епархия. Ну что, объяснили мы тебе устройство мира? А только на твой вопрос ответа нет. Это на самом деле наш вопрос. К тебе. Что нам делать, провидец, если в наши дела вмешивается кто-то чужой? Кто-то темный, незнакомый и подлый?
Ацтекский диск падает у меня из рук, наполняя кухню гулким звоном.
Глава 3. Соленое лекарство от невзгод
– Остается только надеяться, Морк, - слышим мы язвительный бабкин голос, - что само море вложило в твою лобастую башку гениальную мысль выброситься на берег.
– Это у нас идиома такая, - вполголоса говорю я Марку, - «выброситься на берег» означает примерно то же, что и «лезть поперед батьки в пекло».
Но Марк, похоже, не обращает внимания на столь важные сведения о фоморском народе. Он вслепую шарит по полу, пытаясь нащупать выпавший у него второй Фестский диск [13] , но только из золота, не из глины. Марк не замечает, что исторический раритет отбил Мораку пальцы на ноге и бедолага теперь скачет вприпрыжку, словно синий Кристофер Робин, скок-поскок на палочке верхом…
Глаза Марка, совершенно бессмысленные, уставлены в лицо Мулиартех.
Кстати, разница между безумным и бессмысленным выражением глаз вам ясна? Так вот, у моего почти что мужа глаза в тот момент были без намека на мысль. Как будто интеллект внезапно решил выйти покурить или выпить кофе. И оставил позади черепную коробку, наполненную бесполезной пузырчатой массой, мягкой, как масло. Впечатление, что Марк окончательно спятил, усугублялось тем, что, потыкав рукой в пол, он планомерно принялся ощупывать все подряд – сначала ножку стула, потом, гм, ножку Асга. Дошел, слава Лиру, только до колена. Но Асг все равно послал ему воздушный поцелуй и похабное подмигивание. С таким же успехом кузен мог пытаться шокировать своими авансами меня или Мулиартех. Марк его не увидел. Он поднялся на ноги, цепляя руками мебель, стены, плечи окруживших его людей и побрел прямо в коридор, запрокинув голову к потолку. Зрачки его, огромные, словно у глубоководных рыб, отражали свет люстр. Марк был слеп.
13
Уникальный памятник письма, терракоторый диск с письменами предположительно минойской культуры, датируемый примерно 1700 г. до н.э. Его назначение, место и время изготовления неизвестны – прим. авт.