Убежать от себя
Шрифт:
– Ты же знаешь, что это ее беда… Не может у нее быть– ребенка. Так не бей любимого человека по больному месту.
– Не бью я… Сама себя бьет. Изводит всякими выдумками. И в этот раз бабы ни при чем…– Глотов осекся, кинул на Рябова испытующий взгляд – стоит ли говорить? – Бабы ни при чем… У Терехова долго митинговали…
– О чем же, если не секрет? – недоверчиво спросил Рябов, всем своим видом показывая, что не верит глотовским словам.
– О вас…– Глотов остановился и, повернувшись к Рябову лицом, как стеной, закрыл от него и дом и сад.– Вы что же, Борис Александрович,
– Так бы и объяснил жене…– виновато сказал Рябов.
– Все в жизни не объяснишь, – Глотов умолк, давая Рябову понять, что разговор на его семейную тему сейчас не самое важное и не за тем он сюда пришел.– Как насчет вас? – он смотрел на Рябова зло, словно от ответа Бориса Александровича зависела вся его жизнь. Или, по крайней мере, дальнейший поступок – то ли улыбнуться, то ли с кулаками броситься на человека, сказавшего не то, что бы ему хотелось. Максималист Глотов так напоминал собой максималиста Рябова.
– Тут нет однозначного ответа, – вяло протянул Рябов, пытаясь выверить значительность своих слов.– А потом, это мое дело, как мне поступить!
Он посмотрел на Глотова вызывающе, как смотрел и говорил, когда хотел подзавести кого-нибудь из ребят.
– Вот как? – Глотов усмехнулся.– А мы, по-вашему, сторонние наблюдатели? Вы нас всю жизнь гоняли, призывали к невиданным свершениям, а когда вот-вот предстоит стоящее дело – нас это не касается? Справедливо ли? – теперь Глотов кипел от ярости.
Рябов обнял Глотова за талию, как барышню, и примирительно произнес:
– Не кипятись! Я к тому, что нелегкая проблема… Пойдем к ребятам, а то подумают, что мы тут с тобой заговорщики…
В комнате оставшиеся сидели в тех же позах, словно Рябов с Глотовым и не отсутствовали. Во взглядах их было написано нескрываемое любопытство: о чем переговорил капитан со старшим тренером?
И в эту минуту Рябов окончательно понял, что разговора чистосердечного, разговора нелегкого не избежать. Не избежать не потому, что трудно ему, Рябову, а потому, что нелегко им, его воспитанникам, парням, привыкшим считаться с мнением тренера, сверявшим свои действия по его, пусть даже и не всегда правильным, поступкам. Просто труд, огромный труд, затраченный совместно, не только объединяет их, но и предъявляет взаимную ответственность друг перед другом.
Рябов сполз в кресле! поглубже, вытянув ноги и сложив ладошки, как богомолка, на своем большом, что подчеркивала его поза, животе, Он понимал: молчание, даже минутное, недопустимо. Нужна разрядка.
– Эх, как бы хорошо, если бы мы могли открывать и закрывать наши уши так же, как глаза! – вдруг жалостливо изрек Рябов, сам удивившись тому, как это у него получилось. Тон Рябова больше всего не понравился Глотову, и он, как бы исправляя ошибку товарища на льду, подхватил:
– Борис Александрович, что вы решили предпринять в сложившейся ситуации? Ребята волнуются… Как жить дальше?
Парни согласно закивали головами. Им так хотелось определенности, к какой они привыкли, играя под началом этого человека. Они знали, что зачастую играют не столько в хоккей, сколько в систему Рябова. Они играют в его игру. Не потому, что он приказал им играть так, а потому, что показал: другой игры быть не может! Его игра стала их игрой. И вот все это может завтра рухнуть…
Прикрыв глаза, можно попытаться мысленно окинуть годы совместного, невероятного труда, годы надежд… Было всякое. Порой ненавидели Рябова лютой ненавистью. И он знал это, ощущал всем своим существом, переживал, заставлял себя отбрасывать сантименты ради дела. Дела? Вот оно, главное дело! И вдруг стоп…
Рябову почудилось, что он ощущает то устоявшееся чувство страха перед будущим, которое владеет сидящими перед ним «кормильцами». И хотя каждый ведет себя по-своему, каждый, как может, скрывает свои чувства, ощущение страха у них общее.
– А что-нибудь случилось? – Рябов вскинул кверху свои лохматые, кустистые брови, еще более выпячивая хищный горбатый нос.
– Вы же говорили про уши! – бросил реплику Чанышев.– Вся Москва гудит слухами. Завтра вас снимают…– последнее слово Чанышев произнес осторожно, боясь уколоть Рябова. Еще больше боясь, чтобы тот не подумал, будто он или они радуются такому невероятному исходу.
– Вот как? – Рябов вздохнул.– Потому и говорил про уши, что слухи всегда обгоняют истину. Истина – она баба медленная.– Он рубанул рукой воздух.– Я пока о снятии не знаю. Хотя разговор будет сложный.
– И что же вы намерены?– опять спросил Глотов, словно попугай.
– Не знаю, – откровенно признался Рябов. И от этого признания на душе у него стало легче, а в сознании как бы наступило просветление.– Не зна-а-ю…– еще раз протянул он.
– Зато мы знаем, – сказал Глотов. Парни еще раз переглянулись, ища поддержки друг у друга, и Глотов признался: – Решили всем кагалом завтра с утра заявиться на прием к председателю комитета. И сказать: или вы остаетесь, или мы не будем играть…
Наивность и в то же время искренность такого демарша привели Рябова в веселое настроение.
– Забастовка, значит? Сегодня вам Рябов нужен, и вы ставите ультиматум: или он, или мы не играем! Завтра Рябов вам не нужен – и вы опять ультиматум. Хорошенькое дельце! Будто в детском садике играетесь!
Парни не ожидали такого отпора.
А Рябов продолжал взвинчивать себя:
– Это что, мое личное дело или ваше? Это советский хоккей! Это национальное достояние! А вы хотите им крутить по своей прихоти!
– Но, Борис Александрович, вы ведь и сами…– Чанышев не закончил своей мысли, да, впрочем, этого и не требовалось. Рябов сразу же понял, что имел в виду Профессор – тот вечер, когда он в знак протеста против ошибочного судейства отказался вывести команду на поле.
«Вот она, расплата! За каждую ошибку, совершенную когда-то, рано или поздно придется платить!»
– Да, было такое! А я что, бог? Не имею права на ошибку? Но не имею права разрешать ошибаться вам.
Он встал и, подойдя к парням, взъерошил прически и Барабанову и Чанышеву: