Убежать от себя
Шрифт:
Палкин появился в раздевалке, когда до выхода на разминку осталось десять минут. Ровно столько, чтобы раздеться, ровно столько, чтобы не нарушить заведенного порядка разминки. Все пятерки уже оделись. Место Палкина было занято – на нем сидел Рябов и вставать при виде вошедшего не собирался. В раздевалке повисла гнетущая тишина. И голос Рябова прозвучал, как в студии для высококачественной звукозаписи:
– А ты чего пришел?
Он спросил, хотя еще до этой минуты не назвал фамилию игрока, который должен был заменить Палкина в тройке.
– Играть, естественно! – Палкин вызывающе посмотрел на часы и кинул свой баул на свободное кресло.– Ведь через полчаса календарная встреча?
– И ты думаешь, что после всего, что делаешь, я поставлю тебя
– А это уже ваше дело…– Палкин отвернулся и начал подчеркнуто старательно и быстро одеваться, словно иного решения, как выпустить его на лед, Рябов принять не мог.
И Рябов решил, хотя от злости сводило скулы и он поймал несколько насмешливых взглядов в свой адрес: пусть играет!
В первом периоде Палкин забил две шайбы. Он, несомненно, играл свою лучшую игру. Рябов чувствовал, что тот собрал в кулак все, что знал, все, что умел, все, чем одарила его природа. Вот только для чего ему такая мобилизация, Рябов не знал. К концу периода Гольцев не успел на шайбу, выданную хотя и очень эффектно, но под неудобную руку, и, споткнувшись, неуклюже растянулся перед воротами. Когда тройка села на скамью в пересменок, Палкин сказал громко, Рябову показалось, будто слышали все трибуны Дворца спорта:
– Вы, отличники физической подготовки, будете играть или я за вас буду корячиться? На тренировках так умаялись, что в игре на коньках стоять не можете?
Рябов отошел от борта и стал над Палкиным. Николай смотрел на него снизу вверх, полный глубокой уверенности в своей правоте, в своей безнаказанности.
– Вон отсюда! – тихо сказал Рябов.-И из раздевалки вон! И из клуба вон! Считай, решение о твоем отчислении подписано! Власов, замени Палкина в тройке!
Рябов отвернулся и пошел к борту. Его трясло. Он словно воткнул нож в свое тело, словно отрубил палец, как отец Сергий. Мечта лопнула, как мыльный шарик под ветром. Лопнула раз и навсегда.
Рябов вздохнул: обратного пути нет…
Палкин, получив полный расчет, потолкался по клубам. Его никто не взял. Похождения рябовской звезды были слишком хорошо известны. Как и терпимость старшего тренера. Если Палкин отчислен, значит, совершил нечто граничащее с преступлением. Хотя те две шайбы с уральцами…
Палкин уехал в клуб второй лиги. И год бесцветно проиграл там. Потом исчез. Рябов потерял его следы. Долгое время не слышал о нем ничего. Однажды кто-то из ребят сказал, что ехал в такси, за рулем которого оказался Палкин. Одет, как король, потолстел, полон наплевательского оптимизма, только в глазах какая-то козлиная тоска. Больше о нем не было слышно ничего – он не приходил в клуб, не звонил никому из прежних товарищей. Друзей, в полном понимании этого слова, у него не было никогда. Даже Гришин, его пристяжной, шипел от ярости, когда ему говорили: «Палкин, твой друг…»
Рябов как отрубил все, что было связано с Палкиным. Очень быстро, хотя и нелегко, заставил себя о нем не думать. Будто в его жизни и не было такого человека, как Николай Палкин. Рябов мог простить все, кроме слабости и предательства. Впрочем, предательство и есть высшая форма слабости.
Глядя на письмо Палкина, первую весточку за многие годы, Рябов все тянул, не решаясь прочитать первые строки. Наконец, поправив очки, вздохнул и принялся разбирать палкинские каракули.
«Борис Александрович!
Вчера пассажир, болтливый такой, я вез его в Домодедово, сказал, что вас сняли с работы. Не знаю почему, но его слова меня не обрадовали. Хотя, может быть, вы мне и жизнь испортили. Я позвонил ребятам, телефоны кого помнил, но не застал дома. Как провалились. Впрочем, чего удивляться – для них я тоже провалился. Поэтому не смог проверить: не соврал ли пассажир? Во всяком случае, хочу сказать вам, что если это произошло, то для нашего хоккея – большая потеря. Мне теперь все равно. Не думаю, что мы с вами когда-нибудь увидимся. Но я хочу вам сказать именно в эту трудную для вас минуту расставания с хоккеем, что для меня вы как бы символ мира, в котором я прожил лучшие свои годы. Да что там… Прошлого не вернуть. И не надо. Не в моем характере жалеть о прошлом, вы знаете. Но я хочу, чтобы вы знали и другое. Жесток был удар, который вы нанесли мне в челюсть именно тогда, когда считал, что могу нокаутировать вас. Это был наш бой. У каждого, кто в душе настоящий спортсмен, живет свой бой. Если у него нет такого боя, он должен его выдумать. Ибо только в бою настоящий спортсмен да и настоящий человек находит самоутверждение. Несправедливо это было – выгнать, когда я сыграл свою лучшую игру. Люто вас ненавидел. Но потом должен был признать, что вы подарили мне эту лучшую игру, поскольку за все мои номера должны были выгнать куда раньше. Терпели. Правда, терпение входит в понятие «тренер». Теперь мне кажется все больше и больше, что мы квиты. А если честно, то я вам обязан многими прекрасными днями. Убежден, что у нас нет тренера лучше, чем вы, нет человека преданнее хоккею. Для многих поколений игроков вы как высший судья… Говорю вам это не для того, чтобы утешить. Вы в этом, мне кажется, как и я, никогда не нуждались. Просто чую, что лучшей возможности высказать, что думает о вас Николай Палкин, не представится. Многое изменилось за эти годы. С хоккеем покончено раз и навсегда. Не велика, видно, для него потеря! А без вас будет явный убыток. Письмо это постараюсь послать по адресу, если дадут в комитете, или найду какую-другую оказию. Когда бы оно к вам ни попало, Николай Палкин в нем так же честен, как в тот вечер в пивной.
Палкин».
Потом шла приписка:
«Да, а тому типу, который сказал, что вас сняли, а потом добавил „давно пора“, дал в рыло. Обещал пожаловаться в милицию».
34
«2250 вольт при казни на электрическом стуле кажутся током от батарейки карманного фонарика по сравнению с тем, что трясет тебя, когда судьбу твоих золотых медалей решают другие. А ты должен только ждать, ждать, ждать…»
Рябов сидел на трибуне среди неистовствовавших зрителей внешне спокойный, даже равнодушный к тому, что творилось на льду. Оставалось три минуты до конца матча чехословацкой сборной с командой шведов, матча, от которого зависело качество его медалей. После долгого и мучительного турнира советская сборная пришла к этому матчу с равным количеством очков со своими вечными соперниками и лучшим соотношением шайб в пользу чехословацкой сборной. Оставалось одно сомнительное и постыдное утешение: если бы шведам удалось отобрать у лидеров хотя бы одно очко… Такая трудная команда, как шведская, всегда могла отобрать очко у кого угодно. Всегда, но не тогда, когда надо…
Рябов попросил руководителя делегации достать ему на этот матч обычный зрительский билет – только бы не сидеть с командой! Он не мог смотреть, как будут жариться на сковороде волнения его парни, разрываясь между желанием стать чемпионами мира (для чего сделали не так мало, но не все) и спортивной этикой – болеть против своих друзей, руководствуясь личной корыстью…
Вокруг сидели шведы – две тысячи туристов из страны сборной «Тре крунур» прибыло на финальные матчи. Они размахивали золотистыми флагами, крутили трещотки, кричали свое знаменитое «Хея-хейя». Рябов бы с удовольствием пересел отсюда: волей-неволей он становился обитателем враждебного чехословацкой сборной лагеря. А это недостойно его, Рябова, который предпочитал все отношения выяснять на льду, а не за кулисами…
Борис Александрович верил в невероятное лишь потому, что сама игра шведам не давала ничего. Да, да, не давала ничего. Они при любом исходе этого матча оставались бронзовыми призерами. Но кроме наград, титулов в спорте есть и другие ценности. Такие, как тщеславие. Весь спорт – попытка сделать то, что до тебя не делал никто. И это будет вести шведов вперед. Может быть, сильнее, чем блеск золота.
Шведы начали игру с невероятным азартом.
«Напрасно, – мелькнуло у Рябова, – они так рьяно стартуют – не хватит на три периода. Извечная слабость прекрасной шведской команды – недостаточная физическая подготовка».