Убить эмо
Шрифт:
– Дык, – многозначительно выговорил Сурикат, добравшийся до открытой банки со сгущенкой.
Он, как зайдет в гости полтинник в долг попросить, каждый раз угощается. Такая неистребимая привычка. Правда, мне кажется негигиеничным кушать сгущенку таким способом. Засовывая палец в банку. Ведь порежется!
– А ты насри на эту Дочечку три кучи, – посоветовал Сурикат на прощание.
Просто сказать, сложно выполнить.
Если ты уязвим, то окружающие не могут удержаться, чтоб не сделать тебе больно.
Если ты уязвим, то боль воспринимается как закономерность.
Если ты уязвим, то стоит попробовать бороться.
Дочечки резвятся, когда никто не может дать им по морде. Очевидный минус интернета.
Уязвимость эмо иногда играет с ними злую шутку. Они начинают прикрываться всякими банальностями. Это очень заметно во время флейма. Всякие Дочечки оказываются безнаказанными.
Этот кто-то матерящийся обнаруживается в комментариях к вашим драгоценным фоткам. Он резво атакует ваши вопросы матерными ответами, и в чем-то он прав. На глупый вопрос получи фашист гранату. Кроме того, если он имеет право быть собой – то не исключено, что для него мат и есть единственно возможная форма общения.
И все равно противно, когда человек решается впервые выставить свою рожу на всеобщее обозрение, а его невероятно срочно посылают на…
Правда, никто не мешает вам послать его в ответ. Но мне лично кажется, что надо за матюги без повода приговаривать к пожизненному бану без предупреждения.
Самоуверенных эмо не бывает. Если ты на все сто убежден в своей правоте, ты не эмо. Это я себе на заметку. Раз на все сто не уверена, лучше не делать выводов, пускай даже в отношении Дочечки.
Когда я подросла и стала не такая как заказывали, мама радоваться перестала. Ее бесило во мне все. Даже моя внешность, хотя я так и не покрасила волосы. Может, она не так бы занудствовала, если бы не постоянные упреки директрисы, которая по совместительству тетка. Ту хлебом не корми – только дай повод повоспитывать.
Мама перед ней робеет. И от этого срывает зло на мне.
Она вся какая-то ровная. Как злобный робот. Занятый выполнением мелких скучных обязанностей. Она от всего отгораживается такой миленькой, как ей самой кажется, улыбкой. Она уверена, что моложе выглядит, когда улыбается. Мол, у нее такая располагающая улыбка. Сейчас вообще считается необходимым скалить дорогущие протезы по любому поводу. Вот мама и лыбится, хотя ей это вовсе не идет. Таскается с вытаращенными зубами, словно с фестивальным флажком. Улыбаться надо, когда повод есть. Что просто так скалиться? То же самое, что плакать ради повышения коммуникабельности.
У Танго мамаша тоже чуть что улыбается. Как маханет стакан, спасайся кто может. Поулыбается, а потом драться лезет. Такая экспрессивная женщина, жуть. И мужиков меняет постоянно. Танго как-то признался, что в детстве он мечтал ее прибить. Непременно топором. По химической завивке. Но потом нашел во всем мамашином безобразии один, но весомый плюс:
– Ее поведение прекрасно объясняет все мои заскоки. Прикинь, приходит участковый, она ему квашеной капустой на фуражку, а он потом меня еще и жалеет. Мол, несчастный ребенок, что ему приходится терпеть. А я и не терплю. Я привык.
С моей мамашей сложнее.
Впрочем, мне она давно не улыбается, только рожи корчит. Хмурые такие. С поджатыми в ниточку губами. Думает, что непременно надо выказывать свое неодобрение. А то вдруг я забуду, какая я нехорошая.
А я ведь даже не выставляюсь, как некоторые эмо. Так, немного совсем, если настроение подходящее. Ну, пару-тройку намеков на принадлежность к эмо. А то, что постоянно в черном, так я и до того, как узнала про эмо-культуру, так одевалась. Мне в принципе черный цвет нравится. В нем есть изначальный стиль. Кроме того, мое лицо как-то удачно с ним контрастирует.
– Слава богу, хоть волосы в черный не выкрасила, – глубокомысленно рассуждает мама.
И не буду. Они мне и такие нравятся. Хороший рыжий цвет. Который зимой становится почти каштановым, а летом выгорает до светло-золотистого.
– Челку подстриги, а то без зрения останешься, – а вот такие предостережения я слышу в сотый раз.
Чтоб мама так не убивалась, я демонстративно собрала челку в пучок и связала ее розовой резинкой.
– Так и будешь ходить? – всполошилась мама, которая уже усвоила, если я чего решила, непременно сделаю.
Сегодня у нее возникла охота позаниматься воспитанием:
– Стася, у тебя такое привлекательное лицо, а делаешь из себя черт-те что.
– И сбоку бантик, – поддержала я ее, поскольку челка вместе с резинкой благополучно съехали на сторону.
– И как такую тебя любить?
– Я же тебя люблю, – удивилась я. – Хоть ты в это и не веришь.
– Не верю. Если бы любила, то стала бы как все нормальные дети.
Иногда мне кажется, что мама не способна любить просто так. Ей нужно фундаментальное обоснование любви.
Любить за что-то – это тупо. Нужно любить просто так.
Мамина убежденность в моей ненормальности только окрепла после моей идиотской исповеди. Она как-то спросила, что со мной происходит. Ая сдуру попыталась ей объяснить. Кто ж знал, что с ней нельзя откровенничать? Во-первых, она ни фига не поняла, а во-вторых, из простых признаний сделала тупые упрощенные выводы. В том числе – о моей врожденной ущербности:
– Ты не моя дочь. Тебя подменили в роддоме.
А то! Такие идеи и мне порой приходили в голову.
– У тебя что, мальчик был? Надо было внимательнее смотреть, когда из роддома получала.
– Заткнись! Ты меня достала. И куда школа смотрит!
– Я тебя тоже очень люблю! Вот и поговорили по душам.
Иногда она обзывает меня уродкой, пугалом, клоуном, Гитлером, а когда совсем взъерепенится – специальным громким голосом рассказывает подругам по телефону, что я страшнее атомной войны. Что я отощала как дистрофик и скоро сыграю в ящик. Я не тощая. У меня нормальный сорок четвертый. А грудь даже великовата. Зато все остальное как надо. Особенно глаза. Не хуже, чем в японских мультиках. Ну, может, чуть поменьше. Зато, когда обведешь немного, самое то. Все, кто понимает, страшно завидуют.