Убить Горби
Шрифт:
Наконец наверху уяснили: подданные не поняли благородных намерений партии. Запреты сняли, но было поздно. Антиалкогольный рывок ускорил процесс распада пьющей страны.
Но были и другие причины, среди которых главной считалась происки внешних сил – именно об этом талдычил Горбачеву при каждом удобном случае председатель КГБ Крючков.
Но погубить такую державу ни за что, ни при каких обстоятельствах не мог ни один внешний враг. На такое оказалась способна талантливейшая разрушительная сила, которая и породила в свое время наше социалистическое отечество – Компартия Советского Союза.
С того момента, когда в основе ее стратегии
Реинкарнации Иосифа Сталина не случилось, а школа его умирала с уходом тех, кто еще помнил доисторические по своей чудовищности и цинизму методы удержания народа в узде.
Власть, олицетворявшаяся ухоженными и вполне гуманными пенсионерами, но в целом основанная на тотальном подавлении инициативы и безапелляционной прокламации своей правоты и верности учения живших в XIX веке немцев, обязательно должна была споткнуться на личности очередного лидера. Это было всего лишь вопросом времени.
Между тем и в конце 1980-х жизнь советской страны продолжалась в штатном режиме. Заводы работали, колхозы худо-бедно отгружали продовольствие, самолеты летали, обороноспособность крепилась, интернациональный долг выполнялся, люди вступали в партию и комсомол, в больницах лечили, в школах учили.
Никто не предполагал, что страна вступает в свою самую последнюю пятилетку.
Глава одиннадцатая. 19 АВГУСТА 1991 ГОДА. ФОРОС
Спокойное утреннее море вальяжно накатывало сонные волны на берег. Лаская пляж несмелыми прикосновениями, они перекатывали гальку, искрились на солнце, ублажали слух смиренным шипением. Казалось, не родился на земле человек, способный остаться безучастным к этой райской картине. Потому что ну никак невозможно было устоять перед соблазном броситься в объятия манящей прохладой и чистотой воды, щедро предлагающей легкое и быстрое спасение от крымского солнца в самый разгар курортного сезона.
И все же такой человек существовал, и ему сейчас, 19 августа 1991 года, действительно не было никакого дела до прекрасного моря, хотя он и глядел на него во все глаза, словно пытался объять взглядом до самого горизонта. Имя этого человека – Михаил Сергеевич Горбачев, единовластный правитель большой империи, преемник власти русских царей и всех партийных вождей.
Он так и не смог осознать всей полноты своей власти, принять ее, ощутить. Был он недостаточно плох, циничен, властолюбив для тех полномочий, которые по праву преемника нашей многовековой деспотии сконцентрировались в его руках… Или оказался баловнем судьбы, чье предназначение вовсе не состояло в наследовании безграничной власти, а потому и не совладал с нею, не сумел воспользоваться должным образом.
Где-то что-то не заладилось в канцелярии высших сил, и вот эта власть досталась именно ему. Вскоре он стал щедро ею делиться, ведь смысла и ценности ее не понимал, раздавая направо и налево права и свободы и тем подрывая абсолютизм.
Неужели прав был Громыко, бросив с досадой в его адрес: «Не по Сеньке шапка государю…»?
Даже закаленный сталинской школой Никита Хрущев испугался, не пошел слишком далеко, почувствовал – еще пара шагов к свободе, и вернуться к прежней жизни не удастся…
Горбачев начал с того, что невиданными привилегиями духа наделил свое ближайшее окружение: позволил открыто оспаривать свою точку зрения на заседаниях Политбюро. И осмелели соратники, высказывались открыто, без боязни, а попутно теряли к нему уважение, потому что более не испытывали страха. Потом он декларировал и административным порядком внедрил в стране гласность сиречь свободу слова, а также иные вольности. Формально они всегда провозглашались Основным законом страны, но придерживались его выборочно, поскольку что-то подсказывало предшественникам Горбачева, что точное исполнение Конституции неминуемо приведет СССР к краху.
Он пошел в народ, позволял критиковать себя, эмоционально реагировал на замечания в свой адрес, вступал в дискуссию. Люди восприняли это все как проявление слабости.
Дивясь поступкам нового вождя, народ забеспокоился. Заигрывания с массами в СССР допускались только перед лицом больших несчастий. Но что могло угрожать богатой ресурсами и интеллектуальным потенциалом нации?
– Нет, реформы в СССР нужно было осуществлять жесткой рукой, диктаторскими методами. Никакого делегирования власти, никаких дискуссий, а полностью ручное управление ситуацией, – не отрывая взгляда от горизонта, произнес Горбачев. – Отправил бы на пенсию этих м…ов, не было бы сейчас танков в Москве…
Он давно понял, что перестарался, и в последнее время силился вернуть на рельсы сошедший с них тяжеленный состав. Союз можно и нужно сохранить, считал Горбачев, и ему казалось, что он делает для этого все, что только возможно.
– Отпуск этот мне, конечно, никчему, – продолжал размышлять вслух президент. – Не нужно было ехать! Но Рая…
Он обернулся посмотреть, не слышит ли охрана. Заметил своего «личника» в отдалении, не достаточном для того, чтобы расслышать его слова.
* * *
Не только Горбачев верил в возможность сохранения Союза. Друзья и враги, маститые экономисты и политологи, практики и теоретики, цэрэушники и моссадовцы, наконец, диссидентствующая «гнилая» интеллигенция – все сходились в оценке, что система хоть и порочна, но стабильна.
Неэффективность производства, неоправданные затраты, распыление сил, средств, ресурсов, миллиарды на пополнение военных складов («все для фронта, все для победы» над будущим врагом), наконец, тотальный дефицит – все так… Но колосс не мог рассыпаться под гнетом этих проблем, поскольку на другой чаше весов имелись баснословные богатства, пронизавшая все общество тайная служба и… нет, не долготерпение, а скорее, апатия граждан и их способность приспосабливаться к любым условиям, жить, невзирая на внешние неудобства, доставать, пробивать, устраиваться.
Опять же, по сравнению с лишениями прошлого, эпоха развитого социализма и впрямь была райским периодом в жизни Союза. Ну, реже стала на прилавки выбрасываться колбаска, ну, профилактировал КГБ каких-то там диссидентов, боролся против распространения видеомагнитофонов. Простых людей это никаким боком не касалось.
Всерьез задуматься о реформах способны были немногочисленные, доведенные до отчаяния интеллектуалы, но ведь и они не могли не чувствовать своим слабохарактерным нутром, что шансов нет. Полученные в дар от эпохи оттепели отдельные (не коммунальные) кухни давали возможность вслух, в компании близких и доверенных людей, выражать свои контрреволюционные воззрения.