Убить миротворца
Шрифт:
— Отлично, капитан! Но на базе все равно получите два внеочередных дежурства по кораблю. Можете быть свободны.
Глядя на удаляющуюся спину старшего штурмовика, Сомов со щемящей ясностью понял: тот пятизвездочный коньяк с самой Земли, который заначен у него для особо важного случая, по возвращении на базу будет распит с этим бритым амбалом безо всякого важного случая.
Командор Вяликов, на редкость тучный человек, притом абсолютно невоенный по всем своим повадкам, числился на флотилии чуть ли не лучшим. За всю войну «Бентесинко ди Майо» не получил ни единого попадания, между тем, три корабля из шестнадцати уже отслужили свое… И покуда ни одна штабная голова не отыскала в организации службы какой-нибудь прорехи. Ему, первому из капитанов, присвоили командорский чин. Флотские это обычно трактуют, как намек на скорое повышение… Притом экипаж радовался за Вяликова, поскольку у него, видимо было ампутирована та часть мозга, где размещается широко распространенное знание: как служить за счет экипажа.
Так вот, командор хлопнул Сомова по правому плечу, и опять сердце ойкнуло, ведь как ему не ойкнуть, когда полтора центнера хлопают по плечу…
— Что,
— Ничего, господин командор. Справляюсь.
— Вот и молодец. Я открою вам, Виктор Максимович, маленький секрет. Я ведь сам не из кадровых…
Оба!
— На вашем лице я вижу недоверие. Поймите, у республики очень маленький флот. Стыдно сказать, до чего маленький. И — третья война… Никто до сих пор не воевал в космосе больше нас, разве что Женева. Но это принципиально разные ситуации… Они преследуют определенные интересы, а нам просто необходимо выжить. Когда-то я счел себя обязанным оставить старую работу и пойти на флот. Так что мы с вами, кажется, одного поля ягоды.
— Разрешите вопрос, господин командор.
— Разрешаю.
— А кем вы были раньше?
— Не поверите. Преподавателем философии в Государственном университете Европы… И, к слову, на всякий случай… Если сами, Виктор Максимович, уподобитесь нашему бравому коллеге, не помилую.
Командор, приятно улыбаясь, удалился.
Глубокий рейд — это ведь не рейд на глубине. Какая в космосе глубина? Рейдер — не подводная лодка. И коммуникации противника невозможно перерезать «в глубоком тылу». Где в той же Солнечной системе фронт, а где тыл? Один Бог ведает. Глубокий рейд отличается от обычного только длительностью. Хрестоматийное определение: если ты пережил на корабле 100 стандартных суток, притом что корабль ни разу не добирал боезапас, не производил дозаправку, да и вообще не заходил на базу, т. е. пребывал все это время в автономном полете, то с первой секунды 101 суток ты находишься в глубоком рейде… Так вот, прошло уже 60 дней, как «Бентесинко ди Майо» покинул базу. И для капитана настало время лечить нервы всем избыточно неспокойным людям. Потому что остальным некуда уйти с консервной банки…
Сомов добрался до главного инженерно-ремонтного поста. Там его ждал мичман Яковлев, бодрый, как огурчик… Потому что он, зараза, на пять лет моложе. Яковлеву предстояло сдать вахту и отправиться в столовую — ради инсталляции обеда. Счастливый человек. Виктор испытал необыкновенно сильное желание загрузить его работой. На правах боевого командира. Рейдер нуждается в напряженных усилиях инженеров, постоянной профилактике и…
— Неисправностей нет, господин капитан-лейтенант. Мичман Яковлев вахту сдал!
— Вахту принял. Иди давай. Живенько. А то работа тебя найдет…
По штату старшему корабельному инженеру на рейдере полагалось пять подчиненных. И точно, Сомову досталось два инженера в звании мичманов и три техника в звании старшин второй статьи. Но из этой пятерки капитан-лейтенант мог сложить едва-едва три полуполноценных единицы. Яковлев полгода как из училища. Но он-то как раз вполне себе единица. Еще не забыл, чему его учили. Зато второй, Макарычев, пятидесятилетний с прицепом дядька, выслужился в мичманы из вечных старшин сверхсрочной службы на батарее планетарной обороны; его рейдеру «Бентесинко ди Майо» так же, как и Вяликова, подарил боевой флот Русской Европы. В основном, видимо, потому, что дарить ему было больше нечего… То, чего Яковлев еще не успел забыть, Макарычев никогда не знал. Его этому просто не учили: мичманское звание было для него поощрением за долгую добрую службу перед самой отставкой. Каковая отставка не состоялась, поскольку за день до появления соответствующей подписи на соответствующем приказе, началась война. Конечно, Сомов кое-что показал, рассказал… Но лучше всего старший корабельный инженер чувствовал себя в те часы, когда этот его подчиненный спал. Из техников радовал командирское сердце один только мрачный старослужащий Гойзенбант. Он когда-то недобрал на вступительном экзамене баллов и неделей позже с изумлением обнаружил себя на флоте… И точно так же, как и Макарычеву, война шаловливо показала ему длинный нос: мол, срок службы у тебя кончился, дружок? завтра — домой? Зачем же так торопиться! С Макарычевым у него выходила и другая еще симметрия, — капитан-лейтенант спал сном праведника, только если знал, что Гойзенбант стоит на вахте. Еще двое техников были добровольцами. Сомов, разумеется, одобрял их порыв, но к делу они оказались неспособны никоим образом. Разве что сбегать, подтащить, подать… Три месяца высокоскоростной службы в старшинской учебке привели обоих в состояние необыкновенной бравости и полной потери здравого смысла. Гойзенбант возиться с ними не желал по естественной угрюмости характера и нелюбви ко всему бравому. А сам капитан-лейтенант мог дать этой двоице совсем немного. Конечно, флотскому офицеру полагается знать свои обязанности универсально, то есть равномерно по очень широкому фронту. Но самом деле так получается только у очень хороших командиров. Сомов же столь высоко не залетал, был он корабельным инженером как все, и сам себе в этом неоднократно признавался. А все те, которые как все, знают где-то что-то получше, в остальных же секторах широкого фронта на полноту знаний не претендуют… Сомов не составлял исключения. Он был блистательным судостроителем (по прежней своей, гражданской специальности), отличным ремонтником, хорошим знатоком корабельного оружия, топлива, батарей и аккумуляторов, сносным работником по части флотской электроники, но очень и очень так себе понимал ходовую часть, а именно она-то и составляла сферу деятельности техников. Иногда капитан-лейтенант чувствовал себя дерьмовым ветеринаром: зверюшка уже вскрыта, господа, теперь признайтесь честно, кто-нибудь из вас знает, куда ведет эта проклятая кишка? Нет? Вот и я никак не вспомню… Где-то у меня тут был курсантский конспект. Одну минутку! Черт, кажется, когда мы проходили ходовую часть, моя Катенька рожала… Сомов обязан был организовать для новобранцев занятия, он, собственно, и организовал их. До занятий капитан-лейтенант часа по два вчитывался в полузнакомые и совсем не знакомые строчки, потом около часа пытался разобраться на месте, куда же все-таки втекает мерзопакостная кишка, а затем приходили бравые, и он пятьдесят пять минут уверенным командирским голосом объяснял им все, что понял сам. За пять минут до конца смены отпускал обоих. Тогда Гойзенбант молча и с крайне невежливой рожей показывал Сомову, где тот лажанулся. В следующий раз капитан-лейтенант как бы невзначай возвращался к пройденному и насколько мог исправлял прежние педагогические ошибки… Большое белое пятно на месте ходовой системы рейдера малыми порциями рассасывалось, но ужасно, ужасно медленно.
Кто мне объяснит, господа, кишка это все-таки, печень или желудок? Да? Я так и знал. А вон та штучка, которую я только что успешно вырезал? Ведь она могла быть только почечным камнем, не так ли? Ах, коренной зуб… Э-э… простите. Врачебная ошибка. Иногда, знаете ли, случается.
В общем, Макарычев явно тянул на четвертушку инженера, а добровольцы — на половинку техника. Итого два целых и семьдесят пять сотых полноценного штатного подчиненного. Или, для ровного счета, три полуполноценных. Округлишь — и становится легче.
В концов концов, а сам-то он кто? Такой же волонтер. И когда-то едва-едва отважился произнести это вслух…
Глава 3
Мужчина и женщина
2124 год, дата не имеет значения.
Терра-2, город Ольгиополь.
Виктор Сомов, 28 лет, и Екатерина Сомова, 35 лет
…Вечером к нему должна была прийти Катенька. Часа за два до ее прихода, не зная, как заставить руки не трястись, Сомов выпил стакан бабушкиного «пустырничка с прибабахом». Покойная баба Надя была чуть ли не из первопоселенцев и отлично помнила Землю. У дяди была ферма на периферии русского сектора. Он там устроил самую большую на Терре плантацию пятнистых подсолнухов. Дело не только в доходе: море цветов до самого горизонта — это все-таки очень красиво, хотя бы оно и не было морем роз, маков или тюльпанов… Вся семья, бывало, собиралась у дяди, распивала чаи на открытой веранде, любовалась. И только бабушка недовольничала: «Э, да разве ж это подсолнухи? А? Вы бы видели, вы бы только видели, как оно на самом деле бывает…» А дядя, бывало, хмурился и произносил, глядя в сторону: «Неймется ей!» Виктор, тогда еще маленький, никак не мог понять причину бабы Надиного ворчания. Все вроде бы в порядке: крупные гроздья темно-синих соцветий мерно колыхались, уступая вечному ветру равнины; воздушные корни величественно нависали над узенькими дренажными канальцами; семенные погремушки, наполненные еще не до конца созревшим «товаром», издавали нежное потрескивание и переливались всеми цветами радуги. Подсолнухи и подсолнухи, что ей не так? До самой смерти баба Надя тосковала по Земле. Во всякой нормальной и привычной вещи она видела искажение или полную невнятицу. Вот, осталась от нее в наследство бутыль пустырничной настойки, незаменимого средства для успокоения нервов и обвального протрезвения. Покойница готовила ее с фармацевтической точностью. Ни разу не сделала оплошек в сложном производственном процессе. Но сливая дурнопахнущую фиолетовую гущу в надлежащую тару, она всякий раз взмахивала руками, как птицами крыльями, и дарила окружающим горькое причитание: «Пустырник! Да. Ха! Конечно, пустырник. Совсем пустырник. Абсолютно пустырник. Только с глузду съехавший. Пустырник с прибабахом. Ох уж эти мне ваши чудеса терранские…»
Стакан это, может быть, чересчур. От такой порции недолго и к сидению примерзнуть… Как бывает в ста случаях из ста одного, хорошая мысля приходит постфактум. Он задумался: а ведь если у них с Катенькой что-нибудь все-таки… ммм… начнет происходить, кто окажется горячее — он сам или матрас под ним?
Впрочем, иные средства не подходили. Напиться он себе не позволил. Во-первых, дело серьезное, во-вторых, он слишком дорожил Катенькой, чтобы демонстрировать ей такую слабость. Хваленые таблетки ему ничуть не помогли. Он попытался было просто присесть и порассуждать с самим собой. Мол, раз иначе невозможно, к чему волноваться? В результате нервная дрожь перекинулась с ладоней на все тело.
Дядя, большой любитель ученых слов, как-то сказал ему: «Она мне нравится, твоя Катя. Женись на ней, дубина. Не упусти. Второй раз Господь тебя так уже не облагодетельствует. А вся беда у вас оттого, что в самом начале допустили инверсию…» — «Инверсию?» — «Ее. Переставили местами две важные вещи. Впрочем, кто только не совершал такой ошибки!» — «Попроще бы. Можно?» — «Можно, но не нужно. Инверсия у тебя тоже вышла… от простоты стоеросовой. Вы с Катей, видишь ли, переставили местами любовь и занятие любовью. Естественный ход вещей таков, если, ты, здоровый лоб, еще этого не понял: сначала люди влюбляются, а потом тащат друг друга в постель. А вы?»
Точно. Форменная получилась инверсия месяца за три до эпизода с пустырничной настойкой.
Бывают в жизни мужчины дни, когда он просто так, безо всякого особенного повода, не от горя и не от радости, напивается до поисков пятого угла в кругу неизвестный друзей. Ну ведь правда же случаются, что тут поделаешь! Женщины вот, например, шляются по барахольным магазинам, рефлекторно просаживая всю достижимую наличность. А мужчины напиваются. По большому счету, квиты… Однажды Сомов напился в малознакомом баре в компании довольно отдаленных, но исключительно душевных коллег. Коллеги напились совершенно конгруэнтно, но сделали из достигнутой гармонии с миром выводы, прямо противоположные сомовским. Они заявили, что надо бы уже расползаться по домам, покуда семейный счет за гармонию не достиг астрономических величин. Виктор изумился такой постановке вопроса, он ее просто не понял, но попрощался с подобающей сердечностью, поскольку зрелый навык взрослого мужчины к пьянству предполагает параллельное обретение большого политеса в характерных обстоятельствах.