Убить стивена кинга
Шрифт:
Мой путь сильно отличается от пути многих других писателей. Я начинал сочинять для себя, не ориентируясь на публику. Но не это главное. Писательский труд не приносил мне денег. Мне приходилось работать кинооператором, журналистом, фотографом, рисовальщиком, и это была не халтура, а качественное выполнение поставленной передо мной задачи, в которую я вкладывал всё моё мастерство. Параллельно я трудился над моими книгами. Неоднократно мне предлагали писать для «кого-то», то есть стать, как это называлось в те дни, «литературным негром», то есть «ghost writer», но это означало, что я должен расстаться с собой, ибо «литературный негр» не пишет своё. Растрачивать талант на это – нравственное преступление.
Однако настал момент, когда я, будучи автором четырнадцати уже опубликованных книг, получил предложение поработать над чужими мемуарами. Я понятия не имел о том, как это может происходить. «Он тебе расскажет, а ты превратишь его слова в литературу, – объяснил мне издатель. – В книге будет указано, что ты автор литературной записи, возле твоего имени будет стоять копирайт».
Я колебался. В первую очередь меня коробило то, что я могу раствориться за чужим именем. Но, покопавшись в архивах и справочниках, я обнаружил, что многие мемуары содержат на первой страничке строку с указанием автора литературной записи. Это был особый вид работы. Окончательно меня убедили воспоминания Андрея Кончаловского («Низкие истины») – это оказалась литературная запись Александра Липкова, а к этой книге я отношусь с большим уважением. Получается, что Кончаловский не сам писал мемуары. И Клавдия Шульженко не сама писала о себе (литературную запись её воспоминаний сделал Глеб Скороходов, мой преподаватель киножурналистики во ВГИКе). Каждый должен заниматься своим делом. И если кому-то хочется написать воспоминания, но он не наделён литературным даром, то ему следует привлечь для работы профессионала. Это всё равно что пойти к хорошему живописцу, а не пытаться самому намалевать себя, если вы не умеете рисовать, а вам захотелось сделать свой портрет… Аркадий Райкин писал в предисловии к своим «Воспоминаниям»: «Некоторые мемуаристы оказывают себе плохую услугу, когда, прибегая к помощи профессиональных литераторов, делают вид, что не только вспоминают и размышляют, но и владеют пером… Я не считаю нужным таить, что литератором не являюсь. Эта книга не написана мной, а рассказана».
Итак, мне предстояло взяться за мемуары господина Т. Труд оказался не из лёгких. Самое сложное для заядлого сочинителя – не сочинять. Заказчик наговаривал всё на диктофон, а я, вернувшись домой, обрабатывал его рассказ. Поначалу мне не удавалось найти нужную форму, потому что я пытался лишь литературно выстроить фразы, из-за этого что-то не складывалось. Но потом я понял, что надо писать так, как я пишу всегда. Если это моя литературная запись, то я имею право говорить моим собственным языком. Я не просто грамотно записывал услышанное, а облачал чужую историю в литературные одежды. Точно так работает первоклассный кутюрье, надевая на чужое тело специально сшитую для этого тела одежду – прислушиваясь к пожеланиям клиента, но следуя своему вкусу.
Работа над чужими мемуарами оказалась похожа на работу с архивными документами или письмами: я проникал в них, пропитывался ими и облекал в привычную мне форму. Принципиальным отличием литературной записи от написания повести на основе каких-то документов является то, что я не могу высказывать моего личного отношения к событиям. А мне всегда нравилось именно это (не в авторском тексте, а словами какого-нибудь персонажа). В литературной записи моё личное отношение к конкретным событиям исключалось. Я должен был предельно точно выразить то, что думал и чувствовал мемуарист – мысли, чувства, ощущения. Ему вспоминался какой-то эпизод, а я начинал расспрашивать о деталях, подбирая для себя необходимые «краски».
Забавно, что я ничего не знал про господина Т, когда согласился работать с ним. То есть общую канву его жизни мне изложил издатель, но детали обнаружились только в процессе общения с ним. Так для меня постепенно появлялся портрет человека. Возможно, это было больше, чем просто портрет человека, это был портрет определённого слоя общества – чужого для меня общества.
Работа над этими мемуарами стала для меня новым этапом в оттачивании профессионализма. К тому времени я написал всё, что меня беспокоило и требовало выхода. Эксплуатировать темы, уже раскрытые, повторять одно и тоже в разных вариантах, как это делает большинство модных писателей, мне не хотелось. В каком-то смысле передо мной встал вопрос, на который я не мог найти ответа: «Что дальше?» У меня лежало пять или шесть начатых романов, но они вдруг стали неинтересны мне. Жаль бросать начатое, особенно когда написано больше половины книги, но замыслы перезрели во мне, я как бы изжил их, не успев воплотить в книгу. Повторюсь: писать одно и то же, как это делают «серийные» авторы, мне скучно, даже если за это платят деньги. Я пишу только для себя, потому что в процессе написания осмысливаю что-то, поднимаюсь на новый уровень.
На тот момент мои желания в литературе исчерпались. Мне требовался новый опыт, новые задачи, которые я бы смог решить, но я не мог найти ничего, что привлекло бы меня. Мемуары господина Т стали для меня большой поддержкой: я занял себя, загрузил голову. Это был в некотором смысле вызов самому себе: а вот такое сможешь? или кишка тонка?
Помню, как в самом начале работы я не просто засомневался, а почти запаниковал, не понимая, как выстраивать хаотично сыпавшийся на меня материал. Алимжан рассказывал не подряд, а фрагментами: сегодня про одно, а завтра про другое, он перепрыгивал с одного островка памяти на другой, потом внезапно возвращался обратно. Стройной картины не складывалось. Возник соблазн отказаться, пока не поздно…
Но ведь я взялся за это. Взялся, осознавая всю сложность поставленной задачи…
Когда на пятый или шестой день он рассказал мне о том, как происходил его арест в Форте деи Марме, я понял, что именно с этого события должна начинаться книга. Тихое солнечное утро на курорте для богачей, и вдруг – полиция, наручники, изнурительный переезд в Венецию… А потом Алимжан упомянул, как его выпускали из тюрьмы, как никто не встречал его, а собранные за время тюремного срока газеты и журналы с упоминанием его имени сыпались из рук, и я понял, что это и есть кульминация всей истории о богатом и скандально знаменитом человеке. Его фигура, ковыляющая по ночной улочке пустынного итальянского городка Толмедзо, стала для меня знаковой. Это была готовая сцена из фильма, ещё никем не снятого, – одна из самых выразительных и грустных сцен: тишина почти уснувшего Толмедзо, одинокий и забытый всеми человек и тюремная дверь позади, растерянность от внезапной свободы. Совсем недавно он был центром внимания, журналисты наваливались на него со всех сторон. И вот вокруг никого нет… «Взяв пакет с газетами и журналами, я поспешил к воротам. В воротах была дверь. Я потянул её на себя, и она отворилась. Не оборачиваясь, я вышел на улицу. Толмедзо встретил меня абсолютной тишиной. От нагревшегося за день асфальта ещё исходило тепло, а воздух уже наполнялся вечерней прохладой. Осмотревшись, я никого не увидел и только теперь понял, что я ожидал истеричных репортёров, фотографов, телевизионщиков. Они преследовали меня всюду. Они появлялись чуть ли не из-под земли, когда на меня надевали наручники и когда возили по судам. Они были возле меня всегда. И вот теперь никого из них не было передо мной. Никто не подкарауливал меня у ворот тюрьмы. Поблизости не было ни души…»
Сегодня могу уверенно сказать, что я доволен выполненной работой. Эти мемуары не похожи на другие. Когда я заявил на пресс-конференции, что книга «Мой шёлковый путь» – художественное произведение, журналисты посмотрели на меня с непониманием. «Вы называете эти мемуары художественным произведением?» – в их глазах стоял вопрос-насмешка. Но я-то знал, о чём говорю, я-то знал, какую гигантскую работу мы проделали. И мне плевать на их мнение. Есть много уважаемых мною людей, которые по достоинству оценили этот труд. Одна из причин, позволяющих мне сказать, что я доволен собой в качестве автора литературной записи заключается в том, что мне позволили остаться собой, не перегибали через колено.
Разумеется, я написал бы многое по-другому, будь это моя личная книга, но тут – воспоминания постороннего человека. Во время работы я даже не задавал вопросов, потому что вопросы – это всегда то, что интересует лично меня в обсуждаемой теме, это уже журналистика, выкапывание информационного тоннеля, по которому намереваешься двигаться, то есть выстраивание темы под свой замысел, а я старался отстраниться от содержания. Журналисты выспрашивают, чтобы добыть факты, а я расспрашивал только для того, чтобы получить полноценную картину: какое время суток, какая погода, сколько людей, долго ли и т.д.
Почему я вспомнил об этой работе?
Потому, что с этой книги начался этап, когда я позволил себе убрать из литературного пространства моё «я». К этому моменту мне почти удалось побороть честолюбие, что позволяло остаться в пространстве чистого творчества и чистого профессионализма. Публикация книг потеряла для меня всякую значимость. Хочу для себя сочинять – пожалуйста, никто не мешает, есть Интернет, куда можно поместить написанное, если хочется поделиться моими произведениями с кем-то.